"Федор Михайлович Достоевский. Публицистика 1860-х годов " - читать интересную книгу автора

с его стремлениями, были ему не по мерке, не впору. Он называл их немецкими,
последователей великого царя - иностранцами. Уже одно нравственное
распадение народа с его высшим сословием, с его вожатаями и предводителями
показывает, какою дорогою ценою досталась нам тогдашняя новая жизнь. Но,
разойдясь с реформой, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою
самостоятельность, заявлял ее с чрезвычайными, судорожными усилиями, потому
что был один и ему было трудно. Он шел в темноте, но энергически держался
своей особой дороги. Он вдумывался в себя и в свое положение, пробовал
создать себе воззрение, свою философию, распадался на таинственные уродливые
секты, искал для своей жизни новых исходов, новых форм. Невозможно было
более отшатнуться от старого берега, невозможно было смелее жечь свои
корабли, как это сделал наш народ при выходе на эти новые дороги, которые он
сам себе с таким мучением отыскивал. А между тем его называли хранителем
старых допетровских форм, тупого старообрядства.
Конечно, идеи народа, оставшегося без вожатаев на одни свои силы, были
иногда чудовищны, попытки новых форм жизни безобразны. Но в них было общее
начало, один дух, вера в себя незыблемая, сила непочатая. После реформы был
между ним и нами, сословием образованным, один только случай соединения -
двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он
такое. Беда в том, что нас-то он не знает и не понимает.
Но теперь разъединение оканчивается. Петровская реформа, продолжавшаяся
вплоть до нашего времени, дошла наконец до последних своих пределов. Дальше
нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она вся пройдена. Все последовавшие за
Петром узнали Европу, примкнули к европейской жизни и не сделались
европейцами. Когда-то мы сами укоряли себя за неспособность к европеизму.
Теперь мы думаем иначе. Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами,
что мы не в состоянии себя в одну из западных форм жизни, выжитых и тайных
Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и
противоположных, - точно так, как мы не могли бы носить чужое платье, сшитое
не по нашей мерке. Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная
национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача - создать
себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из
народного духа и из народных начал. Но на родную почву мы возвратились не
побежденными. Мы не отказываемся от нашего прошедшего: мы сознаем и
разумность его. Мы сознаем, что реформа раздвинула наш кругозор, что через
нее мы осмыслили будущее значение наше в великой семье всех народов.
Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от
человечества. Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что
характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени
общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех
идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в
отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих
идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности.
Недаром же мы говорили на всех языках, понимали все цивилизации,
сочувствовали интересам каждого европейского народа, понимали смысл и
разумность явлений, совершенно нам чуждых. Недаром заявили мы такую силу в
самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев. Они упрекали нас за это,
называли нас безличными, людьми без отечества, не замечая, что способность
отрешиться на время от почвы, чтоб трезвее и беспристрастнее взглянуть на
себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности; способность же