"Аркадий Драгомощенко. Усиление беспорядка" - читать интересную книгу автора

Я продолжаю, естественно, следующим замечанием: да, это так, если бы
не одно ускользающее обстоятельство, а именно - сигарета (желание
курить) как нечто, желающее быть присвоенным в событии "исполнения
желания", чтобы стать этим нечто, в данном случае сигаретой, (которой,
между прочим, предназначено превращение в дым, в Рай). Я спросила
себя, чем являлась вещь для желания, и чем является желание для вещи.
Ответить было нетрудно, поскольку мы, вероятно, представляем собой
концентрические окружности: путь "желания". Однако путь "исполнения"
представляет иную конфигурацию. Я и мое тело суть два путника, идущие
навстречу с момента рождения и разминающиеся постоянно, - иногда я
думаю, что мы - машины, расстроенная синхронизация которых является
одним из основополагающих начал ее же проекта освоения смерти. Я
смотрела на него, когда он в исступлении ласкал меня, прижимая к себе.
Я ощущала при этом каждую ложбинку его тела, каждую складку сознания,
то, как мы (не иллюзорно, а буквально) неукоснительно совпадали во
всем, оставляя обнаженную - на расстоянии она казалась продернувшей
времена стальной нитью - ось, вокруг которой мы исчезали, плавно
вращась в отстранении, я и он, но я оставалась (наверное, в силу
какой-то изначальной погрешности), никуда не исчезая, глядя на него и
себя, перестав понимать что либо из происходящего, кроме отдаления.
Это есть описание тошноты или цветущего папоротника. Может быть, я
желала того, что уже было, как в случае Мишеля Лери, не обретая и не
ощущая обретенного желанием. Мне кажется, что мы не имена самим себе.
Мы самим себе никто. Для кого-то иногда мы кто-то. С годами проходит и
это. Мне также кажется, что вещи тоже не тождественны себе самим. Мне
многое кажется. Например, что время просто есть, то есть - его никогда
не будет, точно так же, как и не было. На самом деле сигарета должна
была желать его, а следовательно признать (договор) его желание, тем
самым его бытие, чего не произошло. Эти тоже разминулись. Какая
досада! Я укладывала горстями воду в песок.


Тогда я, конечно, думала по-другому. Мы обращались к народу. Птицы.
Множественность, осуществляемая мной и во мне. Я не о том, какой пол,
не о грамматическом роде. Тема казалась неисчерпаемой. В том-то и
заключается, подозреваю, изъян. Но зимой все по-другому. Зимой
оперение меняется. Оно также несет на себе цвета солнца. Так, если
взять, к примеру, утро в пустой квартире, серый свет, открытую дверь
балкона, снег, залетающий в комнату; он ложится на стул, тает на полу,
легкий озноб, платок на плечах, тает в волосах. Фабула внутренней речи
не содержит ни одного сгустка существенности. В такое утро можешь
безбоязненно считать, что день благорасположен к тебе, что ты могла бы
выйти на улицу и вполне внятно сказать себе или другим: "Повсюду
невероятно покойно; а что, если закрыть глаза?" Когда гололед,
наклоняйся. И иди. Взять, к примеру, юношу в очереди. Мы стояли пятый
час. Я открыла глаза, глянула на часы. Изредка кто-то уходил, другой
возвращался. Многие уходили, но многие возвращались. Я тоже пробовала,
но потом отказалась от такой тактики. И иди, балансируя на вялой черте
стирания, напоминая, прежде всего самой себе, дребезжащий звук,
вырытый из папиросной бумаги, налипшей на гребешок. Губы. Рот. Горло.