"Аркадий Драгомощенко. Описание английского платья..." - читать интересную книгу автора

вполне, чего не случилось вчера. Волка звали Эдип. Она зябко, невзирая
на зной, поводит плечами. Эта пора также способствует усилению
легкомыслия. Раскрытые черные зонты - указатели еще одного знойного
весеннего дня: ветер нес жаркую пыль, но на кладбище благоухала
неокрепшая зелень распустившихся накануне кленов и яблонь. Тело -
точка схода перспективы будущего и прошедшего - но является ли оно
настоящим, благодаря которому возможны первое и второе? Я поворачиваю
за угол и вижу раскаленную в полуденном мареве кирпичную стену. Вдали
летают птицы, играя со своими текучими отражениями в воздухе. Слышишь
голос? Закрой глаза, затаи дыхание и повтори фразу о птицах. Что, -
отвечай скорее, - что возникает в твоем воображении? Ничего.
Следовательно, если фразу исключить из обихода, ничего не изменится?
Ничего. Мне думается, что - да. Ничего не изменится. Ничего. Но я не
хочу, чтобы это предложение меня оставило, потому как в миг его
произнесения я начинаю помнить себя самого, впервые (пусть будет так)
произносящего эти слова в такой очередности. В окне мерцают их следы.
На столе у монитора тает след горячей чашки, действительно, я только
что поднес ко рту чашку кофе. Мои прогулки удлинились, намеревается
написать он в письме знакомому, имя которого нам остается неизвестным.
Введение одного персонажа, потом четверых, затем следует вычитание. Но
мы выбираем бумагу, касаемся острием карандаша невозмутимого поля
предвосхищения. Отныне день, пишет он, будет начинаться с
Петроградской стороны. Обходя Петропавловскую крепость со стороны
Артиллерийского Музея, я оставляю позади - но этого еще не случилось,
это покуда намерение, постепенно реализующее себя в движении мимо
означенных вех и одновременного эфемерного писания "на память"; итак,
позади остается мечеть, продолжал я продвижение, явственно ощущая
затылком стяжение двух лазурей - купола и неба, выпуклых письмен и
редких высоких облаков. Она с удивлением видит, как незнакомый человек
выходит из-за угла, сменяя растровое дрожание паруса на поверхности
зрачка. Их взгляды на мгновение встречаются. Сизый смерч пыли
всплывает к синеве. Далее Пушкинский дом, Биржа, North Beach,
Embarcadero, Николаевский мост, Telegraph Avenue, - собственно все то,
что тебе и так хорошо известно. Укрупнение птичьего тела - стрижи
ближе, след чашки медленно растворяется в кругах утренней прохлады. Я
приду к тебе утром, я, пройдя сквозь створы архитектурных миражей,
войду к тебе в комнату, отведу рукой золотую ветвь пчел, отру пот с
твоего лба, наклонюсь, и никому не удастся меня оторвать, Мина,
никому! - а когда наступит закат, мы двумя пригоршнями золы
просыплемся на пол и станем единой протяженностью мелкого мусора и
лепестков синего мака в целлулоидных сферах часов. Мелкие клочки
изорванной бумаги, косой ветер в лицо, пчелы, мерный шум в ушах. Когда
станешь прозрачен для самого себя. Ни одного утверждения.
Беспрепятственное шествие сквозь несуществующее. Еще несколько
терпеливых наслоений, и возможно будет говорить о структуре и логике
его внутренних взаимоотношений. Повествовать о моих маршрутах
неинтересно - какой, к примеру, смысл в том, что утром я обнаружил
себя стоящим у кирпичной стены. Позади располагался холм, песок
отвечал песку, и падали бесконечно долго навзничь вырезанные из зноя
фигурки. Солнце не жгло, однако у меня болели глаза, будто всю ночь