"Аркадий Драгомощенко. Устранение неизвестного" - читать интересную книгу автора

какой ни в будущем, ни в прошлом язык. Таково твое настоящее, скорее
всего сводящее меня ни к моему бытию, ни к бытию другого. Пробел,
место, где свет также безразличен как и тьма. Вы давно не писали.
Приключилось что? Да-да. Замечательно. Как вы смогли узнать? Движение
мусора в весеннем ручье, движение спички, подносимой к сигарете,
движение души - что общего во всех движениях? То, что ничто не
движется, ничто не перемещается, либо - колода фотографий в ловких
пальцах престидижитатора искрится, с треском проливаясь нескончаемым
ливнем образов неподвижных, как лед, невзирая на смехотворные усилия
найти хотя бы малейшие признаки значения. Не было никакой речи, не
было никаких слов. И только вот это НЕ, у которого неартикулировано
даже Т, арктическим зерцалом возвращает бесконечно усилия проникнуть
за, выйти за порог его чудовищного постоянства, все более явственно
вступая в свои права. Однако, вот вино; надеюсь, оно вам придется -
разумеется, не такое уж оно старое, простенькое, но попробуйте,
глядите, оно в меру терпко, не слишком сладко, словом, вино для нас,
живущих в области high memory, я бы сказал в сфере разреженной памяти.
Мгновенные переключения также образуют орнамент, воспитывающий зрение.
Не слух. Воронка уха превращается из Мальстрема, монотонно носящего по
отвесным стенам отражения надежд (реальный мир раскалывается на
слышимое беззвучие и видимую безвидность - вероятно мы изменились, мы
видим то, что никто до нас не мог и помыслить увидеть в створах
зрения) в нелепое изображение улитки, урагана, в центробежном движении
пеленающего настоятельностью собственное бессилие. Движение денег не
подвластно стихии слуха. Тайная мечта авторитарных систем: тотальное
упразднение денег - беззвучность языка, этого шелкового пути, нити,
спадающей с кокона неразличимости. Доверчивость их удивляет. Порча,
которую они несут в себе от рождения со временем превращает их в
восковые персоны. Таким образом я дошел до предпоследней страницы, где
прочел следующее: "О памяти он говорит на сто пятидесятой странице."
Все изменилось, теперь о памяти я пишу исключительно на первой и опять
на первой странице как бы обеспечивая резидентным программам нужное
пространство - ни дать ни взять своего рода магия. В дальнейшем,
возможно, появятся описания восковых кукол. Может быть существует две
книги? Три (четыре, N-e число) женщины, одна книга и мелькнувшая в
разряде прикосновения пальцев рукопись? Я не спрашиваю: "Что?". Теперь
этого мне не нужно. Я совершенно спокойно переворачиваю неразрезанные
листы книги, не испытывая нужды в ноже, не испытывая ни малейшего
желания узнать то, что хранят в себе сложенные страницы. Возможно в
недалеком будущем я буду способен прочесть все на ощупь - то есть не
прикасаясь к блеклой россыпи тиснения. Если конечно я вновь не вернусь
к мысли об убийстве и избавлении, точнее о редукции. Здесь остановка.
Здесь выходить.