"Аркадий Драгомощенко. Устранение неизвестного" - читать интересную книгу автора

терпения. Частностей всегда предостаточно. Их всегда больше, чем в
состоянии схватить обобщение, стремящееся предстать знанием. Частность
трупа, лежащего навзничь на плоскогорье пыльного весеннего утра,
представляется сгущением образа, самого акта воображения, отягощенного
накануне вовлечения в таксономию смерти. Терпение - это первое. Второе
- двусмысленность явления и исчезновения, точнее процесс схватывания
одного через другое. Пишущий уже написан. Трюизм, не избывший своего
очарования и силы. Пишущий написан потому, что он хочет, чтобы так
было. Мы отправляемся в странствие по узлам нескончаемых пересечений
высказываний как другого/других, так и собственно пишущего. То, что
есть - независимо от опыта, постоянно постигается в результате опыта и
опыт этот не есть то же самое, что состояние или порядок вещей, опытом
которых он является. Весенний снег. Ветер. Каждая вещь таит в себе
абстрактное действие. Город также, возникая со всех сторон
одновременно. Вчерашний поступок равен любому поступку в будущем,
которое якобы уже описано, лучше сказать вписано в меня намерением это
будущее принять в обрамление интенции таковое будущее счесть
неминуемым. Плотность цветного монитора лишает письмо прелести ночного
бдения. Бенгальский треск мотыльков. Как если бы путеводная нить
сматываясь с клубка со временем прекращала свою функцию, поскольку
переставала бы существовать в остающемся пространстве - подобно моему
телу, этой изначально уже прекращающей себя в пути наследования нити.
Несколько предметов вполне заменяют мир, неуклонно и медленно сводя
себя к еще меньшему в себе количеству. Шум. Вот что главное - шум, в
котором угадывается все: голоса, птичьи вскрики, гул утра, - нет
ничего, чего не умещал или не обещал бы в себе шум. Ни одного
действующего лица. Искривление луча. Ночью солнце неожиданно являет
себя во вспышке сетчатки. Ах, это снова мальчик на руках молодой
женщины? Как замечательно вышита ее блузка, как легка она, несмотря на
то, что несет какого-то мальчика на руках. Становится довольно
прохладно. Продолжение, продление, иллюзия непрерывности возвращает к
моменту, который с некоторых пор все чаще останавливает желание его
минуть. Сколько всего сказано мной за прожитое время? Птица врастает в
угольный пласт, пластаясь рядом с отрицательным слепком листа
папоротника. Конечно, самое таинственное в пьесах Чехова происходит в
промежутке между действиями. Мне всегда хотелось попасть в антракте на
представление, где возможно было бы узнать о всем том, что заслоняет
прямое действие. Узкая дверь. В лицо летит сквозняк. Слезятся глаза,
однако зрение вполне различает актеров. Нет никаких внешних
обстоятельств, которые могли бы повлиять каким-либо образом на ход
событий. Внутренние? Невозможно. Ты опускаешь ладонь в воду.
Преломление речи. Какая трещина раскрывает это столь тщательно
сокрываемое окружающими несовпадение? Материнский язык, в котором,
казалось бы, мы могли обрести начало, (иные говорят o свободе познания
в именовании/постижении, чья тяга к мельчайшим частицам, уплотняющим
окружающее и как бы увлекающим в свое пульсирующее движение
поразительна, - каждая с таким странным ответным согласием как бы
готова стать единственным зеркалом), оказывается тем же хрупким, хотя
возможно и первым покрывалом, сокрывающим все ту же бессловесность,
беззвучие, нескончаемое разреженное пространство непереводимого ни на