"Иван Владимирович Дроздов. Унесенные водкой (О пьянстве русских писателей)" - читать интересную книгу автора

если это было летом, садился на взгорок, где по преданиям сбил себе скит
великий наш печальник и мудрец Сергий Радонежский. Это сюда, на этот пятачок
земли русской, пришел Дмитрий Донской за благословением на битву с
татаро-монголами. И верилось мне, что здесь и решилась судьба России, -
отсюда начался путь могущества и славы Отечества.
В полдень захожу к Ивану Михайловичу.
Меня влечет к нему мир больших интересных людей: у него всегда
кого-нибудь встретишь: то писателя, то художника, а то музыканта. Иван
Михайлович работал в "Красной звезде", "Известиях", долгое время был
заместителем редактора журнала "Москва". Его знали многие известные
москвичи, но особенно роман "Тля" привлек к нему интересных людей.
Как-то встретил у него шумного нескладного богатыря. Говорил трубным
голосом с нажимом на "о":
- Владимир Солоухин, - может, слышали?
- Да, слышал и читал: "Владимирские проселки". Они мне понравились,
только много в них риторики, - это, видно, от газеты у вас?
- Да, в газете работал. И теперь в газете - в "Литературке".
- Медведь владимирский, из леса вышел, - говорит Шевцов. - Всех
прозаиков наших передавит. Вот погоди.
Прозаиков он не передавил, но с публицистикой пошел далеко, и имя свое
прославил.
Помогаем хозяину накрыть стол, расставляем посуду. Бутылки, как я успел
заметить, на столах в Семхозе пользовались особенной привилегией. Впрочем,
спиртной дух в те годы становился у нас все крепче; выходцы из Украины,
взошедшие один за другим на русский престол, Хрущев и Брежнев, за тридцать
лет правления увеличили производство вина и водки на семьсот процентов. Они
погрузили Россию на дно бутылки, а тут уж и до гибели недалеко.
Но тогда... Мы еще не слышали далеко и глухо урчащего грома, не
различали запаха надвигающейся грозы.
- Ну, как вам Москва? Как устроились в столице?.. Солоухин густо
крякнул после выпитой рюмки, двумя пальцами, как щипцами, зацепил соленый
огурец.
- Москва - пустыня, я здесь заблудился и не могу понять, где право, а
где лево.
Шевцов наполняет бокалы и снисходительно улыбается.
- Скоро оглядишься и поймешь, перед кем шапку ломать, а кого узить.
Деревня ныне валом катит на Москву, - и ваш брат едва заявился и уж в кресло
норовит, в какой кабинет ни зайдешь, то официант ярославский, то мужик
вятский загребущий, хваткий, а то пензяк - соленые уши.
Шевцов говорит монологами и каждого, кто хоть на год моложе его,
называет на ты. Он в последние годы выпустил три романа и книгу о
Сергееве-Ценском. Очень гордится тем, что Ценский, этот последний гигант из
плеяды русских классиков, оставил завещание, где назвал его распорядителем
своего литературного наследства. Шевцов еще молод, но уже лысоват, он носит
маленькие жесткие усы, и глаза его, серо-зеленые и насмешливые, горячо
блестят от выпитого вина.
Он очень остроумен, и остроумие его вспыхивает новым светом от каждой
очередной рюмки.
- Я тоже родился в деревне, - говорит он, разливая вино, - в
Белоруссии, но жил все время в городе. Асфальт выбил из меня плебея, двери