"Дафна Дю Морье. Козел отпущения" - читать интересную книгу автора

Утром, при выезде из Тура, мое недовольство лекциями, которые мне
предстояло читать в Лондоне, и сознание того, что не только во Франции, но и
в Англии я всегда был сторонним наблюдателем, никогда не делил с людьми их
горе и радости, нагнало на меня беспросветную хандру, ставшую еще тяжелее
из-за дождя, секущего стекла машины; поэтому, подъезжая к Ле-Ману, я, хоть
раньше не собирался делать там остановку и перекусывать, изменил свои планы,
надеясь, что изменится к лучшему и мое настроение.
Был рыночный день, и на площади Якобинцев, у самых ступеней, ведущих к
собору, стояли в ряд грузовики и повозки с зеленым брезентовым верхом, а все
остальное пространство было заставлено прилавками и ларьками. В этот день
был, видимо, особенно большой торг, так как повсюду толпились во множестве
сельские жители, а в воздухе носился тот особый, ни с чем не сравнимый запах
-- смесь флоры и фауны, -- который издает только земля, красно-коричневая,
унавоженная, влажная, и дымящиеся, набитые до отказа загоны, где тревожно
топчутся на месте друзья по неволе -- коровы, телята и овцы. Трое мужчин
острыми вилами подгоняли вола к грузовику, стоявшему рядом с моей машиной.
Бедное животное мычало, мотало из стороны в сторону головой, обвязанной
веревкой, и пятилось от грузовика, переполненного его хрипящими и фыркающими
от страха собратьями. Я видел, как вспыхнули красные искры в его оторопелых
глазах, когда один из мужчин вонзил ему в бок вилы.
Я обогнул грузовик и прошел через площадь в брассерию. Нашел место в
дальнем углу возле двери в кухню, и, пока ел горячий, сытный, тонувший в
соусе из зелени омлет, створки двери распахивались то вперед, то назад от
нетерпеливого толчка официанта с тяжелым подносом в руках, где высились одна
на другой тарелки. Сперва это зрелище подстегивало мой аппетит, но затем,
когда я утолил голод, это стало вызывать тошноту -- слишком много тарелок
картофеля, слишком много свиных отбивных. Когда я попросил принести кофе,
моя соседка по столу все еще отправляла в рот бобы; она плакалась сестре на
дороговизну жизни, не обращая внимания на бледненькую девочку на коленях у
мужа, которая просилась в toilette. Она болтала без умолку, и, чем дольше я
слушал -- единственный доступный мне отдых в те редкие минуты, когда я
выбрасывал из головы историю, -- тем сильнее грызла меня притихшая было
хандра. Я был чужак. Я не входил в их число. Годы учебы, годы работы,
легкость, с которой я говорил на их языке, преподавал их историю, разбирался
в их культуре, ни на йоту не приблизили меня к живым людям. Я был слишком
неуверен в себе, слишком сдержан и сам это ощущал. Познания мои были
книжными, а повседневный жизненный опыт -- поверхностным, он давал мне те
крупицы, те жалкие обрывки сведений, что подбирает в чужой стране турист.
Семья, сидевшая за моим столиком, встала и ушла, шум стих, дым поредел,
и хозяин с женой сели перекусить позади прилавка. Я расплатился и вышел. Я
бродил бесцельно по улицам, и моя праздность, перебегающий с предмета на
предмет взгляд, сама одежда -- серые брюки из шерстяной фланели, изрядно
выношенный за долгие годы твидовый пиджак -- выдавали во мне англичанина,
затесавшегося в базарный день в толпу местных жителей в захолустном городке.
Все они -- и крестьяне, торгующиеся среди связок подбитых гвоздями сапог,
фартуков в черно- белую крапинку, плетеных домашних туфель, кастрюль и
зонтов; и идущие под ручку хохочущие девушки, только что из парикмахерской,
кудрявые, как барашки; и старухи, которые то и дело останавливались,
подсчитывая что-то в уме, качали головой, глядя на цену, скажем, камчатных
скатертей, и брели дальше, ничего не купив; и юноши в бордовых костюмах, с