"Анастасия Дубинина. Золото мое " - читать интересную книгу автора

что от хорошей Алендроковой затрещины парень валился с ног. А если получать
не менее чем по оплеухе каждый божий день... То нетрудно понять, отчего
Гийом боялся своего рыцаря больше, чем всей Саладинской армии, и от любого
оклика дергался, словно от свиста сарацинской стрелы (у них стрелы злее
христианских, налетают ниоткуда, жалят людей и коней до смерти...)
Но Алендрока тоже легко понять. Легко ли уживаться с оруженосцем,
который то и дело роняет все из рук, стоит его окликнуть, или заезжает себе
топором по ноге, когда рубит дрова, или так промасливает кольчугу, что и
назавтра масло пачкает рыцарю всю одежду? Гийом даже масло в светильник
залить нормально не мог, чтобы не расплескать половину. И не помогала
простая истина - чем больше ты боишься, тем больше тебя руки не слушаются, а
чем больше тебя руки не слушаются - тем сильнее растет шанс опять что-нибудь
разлить, сломать или опрокинуть, и снова получить по зубам... И потом
бояться еще больше. Такой получается замкнутый круг.

Да, этим двоим решительно не повезло друг с другом. Насколько твердым
был рыцарь Алендрок (будешь тут твердым, научишься молчать и без разговоров
сразу бить в зубы, если ты - младший сын, и твою честь никто, кроме тебя, не
защитит, а богатств, кроме этой самой чести, тебе по праву рождения не
досталось), настолько мягок и беспокоен казался Гийом. Алендроку бы найти
оруженосца вроде себя самого, и тоже из неимущих, только помладше. Такого
стукнешь по зубам - кулак отшибешь, а он только утрется, хмыкнет и спокойно
пойдет переделывать, что напортачил. А Гийом...
Как всегда, Гийом резко дернулся на Алендроков призывный окрик.
Алендрок вовсе не замыслил его запороть до смерти - или вообще с лица земли
стереть, окликая - даже наоборот, хотел выдать оруженосцу монетку месячного
жалованья: король Ришар щедро заплатил своим наемникам, и с двух безантов в
день Алендрок мог и расщедриться, несмотря на Гийомов долг. Просто у
Алендрока был такой голос, как лай очень большого пса, а мальчишка никак не
мог к этому привыкнуть. И, как и следовало ожидать, дернулся так сильно, что
опрокинул в костер кипевшее в котелочке зерно, обед, который Гийом
старательно прилаживал над огнем поближе к угольям...
Желтоватая каша, противно шипя, растеклась по мгновенно задымившим
дровам, пожирая пламя. Гийом поднялся от костра с пойманным в полете котлом
в руке, весь бледный, улыбаясь самой жалкой своей улыбкой, как жонглер по
окончании неудачного кульбита. Самое дурное, что ту же ошибку парень
повторял раз за разом: содеяв что-нибудь дурацкое, принимался лыбиться,
будто не зная, что это Алендрока раздражает больше всего. Провел, отирая
пот, дрожащей закопченой рукой по лбу и оставил на коже черный след.
У его сеньора, как всегда, мир подернулся красной пленкой. И так было
жарко, а жара на франка Алендрока всегда странно действовала: он слегка
терял соображение и не мог удерживать своих приступов ярости. Может, и при
Хаттине он только потому остался жив: красный туман жары не дал здраво
глядеть на мир, прийти в отчаяние или опустить руки. И сейчас - будь дело
зимой - смерил бы рыцарь нерадивого дурака холодным взглядом, процедил бы:
"Вари заново" - и пошел бы прочь. Но стоял самый настоящий июль, сарацинское
пекло, кажется, канун Мартина Кипящего, и кипели под черепной костью
франкские мозги. И потому Алендрок, забыв про зажатые в левой руке потные
монеты, шагнул вперед и так врезал правым кулаком по бледно улыбающейся
физиономии, что Гийом едва на ногах удержался. У нас только рыцарям Храма и