"Анастасия Дубинина. Золото мое " - читать интересную книгу автора

Госпиталя запрещено чуть что бить оруженосцев - полагается докладывать
знаменосцу, который их, гадов нерадивых, сержантам прикажет драть. Таково
правосудие духовных орденов, а мы - люди мирские, без этого обойдемся, у нас
свой суд, короткий.
Уж не свернул ли я ему челюсть, обеспокоенно подумал Алендрок, услышав
бьющей рукой странный какой-то треск; Гийом покачнулся, зубы его громко
щелкнули (к сожалению, прикусывая изнутри щеку и край губы.) Вспышка ярости
прошла так же быстро, как и накатила, и Алендрок уже жалел парня; его
смазливое лицо теперь на несколько дней было безвозвратно подпорчено, нос
стремительно распухал, верхняя губа ему не уступала. Ужасно желая - но не
решаясь - сплюнуть кровь, Гийом с тоскливым страхом смотрел на своего
сеньора - не в светлые страшные глаза, а куда-то в область подбородка, и
ждал, будет ли продолжение у Алендрокова акта правосудия. Котелок он
умудрился не выронить, так и стоял, крепко вцепившись в его облепленную
кашей ручку.
Продолжения не было. Алендрок смерил оруженосца взглядом, для которого
ни франки, ни англичане слова не придумали, и резко отвернулся, бросил,
словно давясь словами:
- Выгребай, что не сгорело, бестолочь безрукая... И вари мне заново.
Ушел в свой красный шатер, превращенный жарой в маленькое адское пекло.
А Гийом еще стоял несколько мгновений, прикрыв глаза, чтобы не дать
просочиться проклятой соленой воде; потом перевел дыхание и опустился на
корточки с ложкой в руке, осторожно, чтобы не попасть в остатки каши,
сплюнул в костер красной слюной. Еще раз. И еще раз...
Так, сплевывая то и дело сквозь зубы и мечтая сполоснуть лицо водой, он
сгребал недоваренную крупу с дымящихся угольев, и руки его слегка тряслись.
Ничего, ничего, сказал Гийом сам себе, обращаясь как к кому-то стороннему,
кому-то хорошему, кого очень жалко. Ничего, все в порядке. Все будет хорошо.
Но гудящая от удара голова так упорно отказывалась верить, что хоть
что-нибудь с ними всеми будет хорошо, - что Гийому оставалось только одно.
Он на полмгновения глянул вверх, на выгоревшее, как голубая ткань на солнце,
июльское небо, и ушел туда, куда все чаще случалось уходить в последний год
его жизни. В себя.

...Гийом вернулся в лагерь христианский, к цепям шатров по окружающим
город холмам, к полотняному поселению, окруженному рвами и густым
частоколом, не так уж давно. Правда, когда он отсюда уходил (его уводили),
здесь все было немного иначе, но ветряная мельница, так поразившая сарацин
три года назад, уже стояла, так же как и высокая колесница с Тюронского
холма - колесница с венчаной крестом и белым полотнищем флага башней -
указывала место сбора христиан... Эта общая часовня, деревянная передвижная
колоколенка, едва не свела с ума Гийома, когда он вернулся. Потому что можно
было упасть на колени и перекреститься на нее, просто взять - и завыть при
всех, молясь, нацарапывая под ногти катышки песка при попытке приподнять
землю христианскую и прижать к себе... Хотя эта земля христианская -
всего-то цепочка сирых холмов, утыканных разноцветными флажками, да песчаный
берег мутной илистой реки Нааман, и христианская она разве что потому, что
вся набита изнутри христианскими трупами. Потому что город Аккон,
по-гречески Птолемаида, по-госпитальерски - Сен-Жан д'Акр, забрал уже очень
много людей, и заберет еще больше. Но пока это наш дом, и иного уже почти и