"Николай Иванович Дубов. Колесо Фортуны (Роман) " - читать интересную книгу автора

г... г... Ганыка... Вот, пожалуйста. - И он положил перед Толей
развернутую книгу. - Это изображение герба Ганык. А вот и описание... "В
щите, имеющем серебряное поле, изображено красное сердце, пронзенное двумя
саблями. Щит увенчан дворянским шлемом с дворянскою на нем короною. Намёт
на щите серебряный, подложенный красным". Намётом называется вот это
обрамление по бокам и сверху щита из таких условных как бы листьев... Он
образует, так-скать, шатер над щитом... Да, собственно, намёт - это и есть
по-польски шатер...
- А что это значит, - спросил Толя, - сердце, пронзенное саблями?
- Вот уж тут, знаете, - развел руками Аверьян Гаврилович, - не умею вам
объяснить. Думаю, просто перенято с какого-нибудь другого герба. Это
довольно распространенный в геральдике мотив - сердце, пронзенное мечом,
кинжалом... А может, и был какой-нибудь Ганыка, переживший трагическое
разочарование? Или измену?
Мотивы, так-скать, вечные. Ведь и до сих пор, - прижмурился Аверьян
Гаврилович, - молодые люди вырезают на скамейках и на деревьях сердца,
пронзенные стрелами...
- Да, бывает, - согласился Толя и почему-то покраснел, хотя сам никогда
таких сердец не вырезал. - А можно, - сказал он, чтобы перевести разговор,
- вы не позволите мне перерисовать этот герб? Я бы хотел показать его
своим товарищам в Ганышах, - добавил он и покраснел еще больше.
- Пожалуйста! Вы хорошо рисуете? Может, лучше скопировать: на
папиросной бумаге, я имею в виду? Вот вам листочек бумаги, карандаш...
Только, пожалуйста, сильно не нажимайте...
Толя перерисовал герб, записал, как он раскрашен, и, несмотря на полную
готовность Аверьяна Гавриловича продолжить столь интересно начатую беседу,
поблагодарил и распрощался. Он был очень доволен собой. Не потому, что
многое узнал, а потому, что его осенила мысль сделать Юке сюрприз. Он
представил, как удивленно и восхищенно Юка взмахнет своими мохнатыми
ресницами, и заранее сдержанно и скромно улыбался.
Внезапно эта воображаемая картина исчезла вместе с улыбкой. Толя
припустил бегом к дому. Он схватил портативный магнитофон, проверил, на
месте ли бобина, и побежал обратно. За высоким дощатым забором выла
собака. Может быть, она потеряла хозяина и теперь изливала свою тоску о
нем, а может, это просто был уже большой, но еще глупый щенок, которого
оставили одного, ему стало невыносимо неуютно и скучно в одиночестве, и он
жалобным воем выражал свою обиду на судьбу и хозяев.
Толя подвесил микрофон к нагрудному карману, приоткрыл крышку
магнитофона и включил. Бедный пес начинал с короткого повизгивания, его
сменял скулеж, становящийся все громче и протяжнее, и завершал все
необычайно тягучий, с какими-то даже фиоритурами, невыносимо тоскливый
вой. Толя записал несколько таких рулад и, очень довольный, выключил
магнитофон.
В этот день ему решительно везло. Неподалеку от своего дома он нагнал
женщину, катившую коляску, в которой куксился и хныкал маленький ребенок.
Толя включил запись. Ребенок плакал все громче, пока не зашелся в
отчаянном "уа-уа". Мать вынула его из коляски, начала тетешкать на руках и
тут заметила Толю.
- Что тебе нужно, мальчик? - сердито сказала она. - Не видишь, ребенок
плачет, а ты тут крутишься со своим ящиком.