"Николай Дубов. Родные и близкие (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Затворяя дверь, Шевелев увидел, что у него трясутся руки. Следовало всё
убрать, хотя бы отнести на кухню грязную посуду с остатками поминального
ужина, но он не стал ничего убирать, только сорвал с зеркала простыню - она
раздражала, как бельмо. Дурацкий предрассудок... Это Зинаида всё старалась,
чтобы было как у людей, чтобы всё как полагается...
Ему стало душно. Он вытер вспотевший лоб и открыл балконную дверь. В
комнату ворвался всегдашний гул.
Этот гул с самого начала раздражал Шевелева, и однажды он пожаловался
Устюгову. Тот осклабился своей улыбкой сатира, отчего по лицу его привычно
зазмеились глубокие морщины.
- Ну, дорогой мой, это ты напрасно! По моему мнению, звук весьма
назидательный. У меня на шестнадцатом он ещё явственнее. Вероятно,
правильнее всего было бы сказать, что сама природа освистывает бетонные
коробки, дело рук своего незадачливого венца творения. Но это было бы похоже
на бесплодное критиканство... Поэтому, следуя за журналистами, которые любят
выражаться красиво и торжественно, считай, что ты слышишь поступь НТР,
величавый ход самого времени. Хотя, признаться, сам я тоже не чувствую
ничего величавого в этом довольно противном завывании...
Раздражал Шевелева не только гул. Ему вообще не нравилась новая
квартира на двенадцатом этаже. Конечно, здесь были все удобства, всё
по-современному - горячая вода, мусоропровод и всё такое. И всё-таки "там"
было лучше. Не только потому, что "там" был дом, где он родился и вырос, где
прошла большая и, наверно, лучшая часть жизни. Это само собой. "Там" вокруг
жили люди, которых он помнил и знал, сколько знал и помнил самого себя.
"Там" был большой общий двор для нескольких домиков таких же ремесленников и
работяг, каким был отец. Когда-то их разделяли заборы, в гражданскую войну
все заборы пошли в топку, а больше их уже не ставили - привыкли обходиться
так. Поэтому двор был огромен, как пустырь, по нему носилась горластая
ватага ребятишек. Случалось, и дрались, и безобразничали, но они всегда были
перед глазами, всегда можно было их хотя бы на время утихомирить, загнать
домой, в крайности тут же, не сходя с места, поучить уму-разуму. Как ни были
заняты хозяйки своими заботами и нескончаемой женской работой, всегда
находилась минутка, чтобы пожаловаться на нехватку того или сего, осудить
соседа, который начал слишком часто заглядывать в рюмку, похвастать редкими
обновами. По вечерам двор служил клубом для отцов. Безмозглый "козел" тогда
ещё не был в таком ходу, люди предпочитали разговаривать друг с другом, а не
стучать костяшками.
Двор даже казался красивым, хотя, в сущности, ничего красивого в нём не
было. Пустырь и пустырь. Три беспорядочно разбросанных дерева, самодельные,
на врытых чурбаках, скамейки - вот и все радости. Зимой наносило сугробы,
весной и особенно осенью стояла липучая, вязкая грязь, летом каждый порыв
ветра вздымал пыль, окурки, всякий сор кружил по двору и швырял в окна.
Здесь до двенадцатого этажа сор не достигал. Здесь не было и двора, а
большие промежутки между домами были безлики и пусты - их сплошь занимали
одинаковые газоны, аккуратно разлинованные асфальтовыми дорожками. Дети
здесь не играли и не бегали - дворники ругали и гоняли их, чтобы не топтали
газонов, пока не отучили. Да всё равно с шестнадцатого или даже девятого
этажа своего Алешку или Витьку не разглядишь, до него не докричишься, следом
за ним не побежишь. И дети постепенно уходили из-под родительского надзора -
где-то бегали, играли, и у них начиналась своя, отдельная жизнь. И у