"Николай Дубов. Родные и близкие (Повесть)" - читать интересную книгу автора

взрослых тоже.
Им ещё повезло. Весь их квартал объявили подлежащим срочному сносу,
чтобы освободить место для постройки института. Горевать в общем-то не
стоило. Старые, неказистые домики и домишки места занимали много, а жилья
было мало. Тесно жили. Сначала никаких норм площади на человека не
существовало, потом нормы появились, но жилплощади от этого не прибавилось,
прибавлялось только население - женились, плодились и ютились как придется.
Однако кое-кто пытался протестовать, жаловаться. Не помогло. Решение было
спущено свыше, стройка института была срочной, и квартал снесли. Всех
жителей скопом переселили в только что отстроенные дома на Русановке. Так и
получилось, что бывшие соседи и на новом месте оказались соседями, иногда
даже более близкими - через лестничную площадку, через этаж или подъезд.
Только это не сблизило, а отдалило друг от друга. Не стало двора - места
постоянных встреч и неторопливых бесед. Теперь сталкивались только случайно,
на ходу - в гастрономе, булочной, у подъезда. С грузом в руках или в
скоростном лифте много не наговоришь. "А, сколько зим!" - "Как жизнь?" -
"Нормально". - "Ну, привет!" И каждый спешил в свою сторону, в свою теперь
уже не коммунальную, а отдельную клетку. Так постепенно отчуждались,
отдалялись соседи от соседей, друзья от друзей, дети от родителей...
Единственное здесь хорошо - неоглядный простор. Он разверзался сразу за
балконом, через всю Дарницу, левобережную низину островов и протоков вплоть
до высокого коренного берега, который отсюда не казался ни крутым, ни
высоким. Десять-пятнадцать лет назад с Петровской аллеи здешние места
виделись перемежающейся песчано-зеленой пустошью, которая пепельной дымкой
уходила за горизонт. Теперь всё пространство было аккуратно выложено
бесчисленными белыми кубиками, прямоугольничками домов. Кварталы, как
шеренги, выглядывали друг из-за друга, и даже горизонт стал ломаной линией
многоэтажных и высотных силуэтов. По вечерам все шеренги вспыхивали
мириадами, сплошным половодьем огней до пределов, каких никогда не достигало
настоящее весеннее половодье. Впрочем, после того как выше Киева зачем-то
построили электростанцию-перевертыш, не стало и прежних половодий.
Водохранилище то накапливало воду, то выпускало...
Шевелев вдруг ужаснулся самому себе. Что это такое?! Только что
схоронил жену, набил морду сыну... Черт с ним, с сыном, от него не убудет...
Но ведь умерла Варя! Варя умерла!.. А у него в голове какая-то собачья
труха - старый двор, соседи, дома, огни, до которых ему нет никакого дела,
будь они прокляты... И вообще - до чего может быть сейчас дело, если умерла
Варя! Умерла!.. А он, старая скотина, стал бесчувственным поленом или,
может, просто спятил?
Сердце будто споткнулось, дыхание перехватило. Ну вот, пожаловала
родимая... И почему такое гнусное название - грудная жаба? Неужели люди на
самом деле верили, что в груди сидит какая-то жаба и душит человека? А в
груди ничего нет, даже сердце не болит, только горло сжимает всё туже и
дышать всё труднее. Должно быть, при этом от натуги округляются,
вытаращиваются глаза, и Варя всегда ужасно пугалась: ей казалось, да и все
так считают, что это от страха смерти. А он никакого страха не испытывал.
Просто становится всё труднее дышать, вот и всё...
Вцепившись в подлокотлики плетенного из лозы кресла, он широко открытым
ртом с натугой, со стоном и хрипом втягивал воздух. Глотки становились всё
меньше и короче. Ещё минута-другая, и не хватит больше сил ни вдохнуть, ни