"Юлий Дубов. Варяги и ворюги" - читать интересную книгу автора

пластилина подарила. И учила лепить, тогда, в Караганде... Помнишь, как ты
его называла лепином? Зачем ты ребенку про это рассказываешь? Хочешь, чтобы
вся улица знала?
Потом они долго говорили шепотом, мама вроде бы оправдывалась в чем-то,
я устал слушать и заснул, а проснулся, когда мамы рядом уже не было. Солнце
вовсю горело на дощатой стене, пробив себе путь сквозь кружевные занавески.
Историю про неизвестную мне тетю Надю, обучавшую когда-то маму обращаться с
пластилином, я благополучно забыл и только через несколько лет вспомнил при
случайных обстоятельствах.
Наша большая и дружная семья всегда собиралась по праздникам. На Первое
мая, на Седьмое ноября, само собой - на Новый год. Происходило это всегда у
нас, в большой комнате, под круглым зеркалом в деревянной позолоченной раме,
которое отец вывез из капитулировавшей Германии вместе с набором ножей и
вилок и никогда на моей памяти не работавшим пылесосом известной фирмы
"Мерседес". Я сидел за столом вместе со взрослыми, с нетерпением ожидая,
когда отец кивнет в мою сторону и мне можно будет развести несколько капель
вина с загадочным названием "Прикумское" в стакане с водой. Отец же, выждав
минуту, доставал из буфета бутылку с синей этикеткой и темной жидкостью,
придирчиво изучал этикетку, смотрел жидкость на свет, потом ставил бутылку
на стол и торжественно провозглашал:
- Коньяк азебирджанский. Четыре звездочки.
Все с пониманием замирали, хотя коньяк, кроме отца и его брата дяди
Бори, никто не пил. Мамины кузены предпочитали водку. За столом
произносились тосты, рассказывались, с осторожной оглядкой в мою сторону,
анекдоты, ближе к концу вечера начинались разговоры о политике. Обычно их
заводил дядя Леша, двоюродный брат мамы.
Теперь мне было бы чрезвычайно интересно восстановить хронологическую
последовательность этих разговоров. Я думаю, что самые первые мои
воспоминания о них относятся примерно к пятьдесят первому - пятьдесят
второму годам. Позже разговоры стали более громкими, я впервые услышал
фамилию Маленкова. А еще через год-два дядя Леша, белый от водки и ярости,
кричал отцу:
- За что мать моя, Надежда Тимофеевна, безвинно погибла? За что?
Сколько еще косточек по Караганде разбросано?
Мне сейчас трудно вспомнить, с чего это дядя Леша всегда привязывался к
отцу и почему именно отец должен был отвечать за разбросанные по Караганде
косточки. Но слово "Караганда" вдруг оживило старую детскую картинку, я
вспомнил мамину подушку, странное слово "лепин" и бабушкины слова про тетю
Надю, подарившую маме коробку пластилина.
Мне страшно захотелось узнать, в чем тут дело.
Но семья наша воспитана была в лучших традициях того времени и хорошо
умела хранить семейные тайны. Только когда я уже вырос, мне с огромным
трудом удалось узнать, что у бабушки была сестра Надя, очень красивая, и
ухаживал за ней замнаркома какой-то промышленности Рифштейн. Хотя к моменту
появления Рифштейна на горизонте Надя уже была замужем и даже родила троих
сыновей. Так как бабушка вместе с дедом, которого я так никогда и не видел,
строила на Урале какую-то электростанцию, мама моя тоже жила у бабушкиной
сестры. Их всех вместе и взяли, после того как Рифштейн был окончательно
изобличен в заговоре против Советской власти и былом сотрудничестве с
японскими оккупантами на Дальнем Востоке. Муж Надежды Тимофеевны немедленно