"Евгений Пантелеевич Дубровин. Счастливка " - читать интересную книгу автора

из пансионата; далекий, далекий, как воспоминание, гудок тепловоза.
Клементьев снял брюки, рубашку и остался в трусах и майке. Трусы и
майка были белые, накрахмаленные, Клементьев только что достал их из
чемодана; это была его слабость - белое накрахмаленное белье, он взял его
полчемодана. Клементьев ладонью отряхнул ступни ног от песка и с
наслаждением вытянулся поверх спального мешка.
Так он лежал минут десять, глядя на звезды, пока не замерз. Потом
дотянулся до бутыли, вытащил пробку из белого пенопласта, выпил прямо из
горлышка несколько глотков вина и залез в мешок.
Ветер скользил по лицу, вытянутым поверх мешка рукам, трогал материю.
Он не приносил уже никаких других звуков, кроме шороха листьев и шума камыша
на лимане. Да против ветра с трудом шли глухие удары моря...
Еще сильнее запахло холодной водой и свежестью. Клементьев вдруг
догадался, откуда этот запах.
Это в лимане пробивались родники.
"Наверно, в шторм, - подумал Клементьев, - море глубже проникает в
землю, тревожит там грунтовые воды, и они начинают подниматься к
поверхности. Сейчас в лимане на глубине холодно и жутко. Живность всякая
жмется к берегу, опускается на теплое дно, где светло от звезд и не так
страшно".
Запах свежей воды у него навсегда был связан с чувством страха.
Произошло это в Белоруссии. Клементьев после окончания политехнического
института проходил стажировку в воинском подразделении. Собственно говоря,
"стажировка" эта сводилась к тому, что Клементьев решал за дачки командиру
взвода - студенту второго курса института. За это командир взвода
предоставил ему отдельную комнату в офицерском общежитии и смотрел сквозь
пальцы, если Клементьев отсутствовал иногда на занятиях.
Городок был маленький, уютный, затерявшийся среди озер, топей, лесов.
До следующего селения было много километров, и туда вела пыльная разбитая
дорога. Иногда Клементьев, взяв учебник по сопромату и стопку бумаги
("Товарищ лейтенант, шум в общежитии мешает мне сосредоточиться. Можно я
буду работать где-нибудь под кустиком?" - "Можно. Только далеко не
забирайтесь - болота..."), уходил по этой дороге. Край был девственным.
Чистые белые березки жались к пыльным хмурым елям, утопая в папоротнике, где
краснели шляпки подосиновиков, чернели кустики голубики, тяжело склонялись
спелые, словно брызжущие изнутри жаром головки ежевики. Иногда березки
испуганно разбегались, хмурые ели с достоинством отступали в сторону, и
глазам Клементьева представала широкая просека с удивительно прямым, словно
сделанным по шнурку, каналом, уходящим за горизонт. Сначала его очень
удивляло и даже немного пугало это зрелище. Непроходимый лес, бурелом,
взъерошенная ветром трава, в которой запутались красные, черные, сизые
ягоды, мрачные окна болот с темной водой - и вдруг ровная, широкая веселая
просека, вся залитая таким жарким солнцем, что после сырости леса охватывал
озноб, пахнущая совсем по-другому, чем дремучий белорусский лес, скошенной,
уже подсыхающей травой, горячей, прогретой на большую глубину, кое-где
вспаханной кротами землей, вяленой земляникой, разомлевшими бабочками -
знакомыми с детства запахами родной средней русской полосы.
Клементьев всегда устраивался отдыхать на этих просеках. По пути он
набирал в газетный кулек различных ягод, мыл их в канале и раскладывал на
газете, чтобы они слегка подвялились и стали слаще. Собрав в охапку