"Александр Дугин. Геополитика постмодерна " - читать интересную книгу автора

принимало западный "телос", всякий раз стараясь перетолковать навязанные
парадигмы "модерна" в "премодернистском" ключе. Этот тонкий процесс связан
со структурой коллективного бессознательного русских. Сложно детально
описать этот процесс, он заведомо остерегается внешней рационализации,
ускользает от нее. Этот пласт коллективного бессознательного представляет
собой гигантский психический потенциал, некий активный диспозитив
реинтрепретационных, ресемантизационных стратегий, диспозитив
перетолковывания.
Диспозитив перетолковывания у русских существенно отличается от
аналогичных инстанций традиционных культур (например, азиатских) тем, что он
располагается гораздо ближе к поверхности сознания, стучится в двери
рассудка, пытается выбраться на поверхность. Азиатские культуры,
модернизируясь, игнорируют корневые парадигмы этого процесса, пряча архетипы
в глубины психики. Японский философ-кантианец легко остается законченным и
совершенным буддистом, даже не подозревающим, что Кант имел в виду что-то
другое. Пласты архаического диспозитива у японца фундаментальны, как
гранитный цоколь. Азиаты, подчиняясь "модерну" внешне, не обращают на него,
по сути, никакого внимания, оставаясь сами собой. Русские же, смутно и
непрямо, стремятся концептуализировать свою внутреннюю позицию. Это
переводит диспозитив ресемантизации в основу национального мессианства.
Евразиец П. Савицкий в рецензии на книгу Н. Трубецкого "Европа и
человечество" заметил, что только русские способны обобщить архаический
потенциал традиционных обществ Азии в активную контридеологию, в
альтернативную парадигму. Евразийцы признавали за русскими возможность
активного противостояния модерну, модернизации как вестернизации. Именно
активный антимодерн, в свою очередь, вел к "модернизации" без
"вестернизации", т. е. к такой модернизации, которая была бы направлена на
противостояние парадигме Запада, его "телосу". Исторической иллюстрацией
этого явления служит весь период советской истории (понятый, вслед за М.
Агурским, в духе "национал-большевизма"), а максимальная рационализация его
обнаруживается в интуициях евразийцев. Речь идет о том, что у России был (и
отчасти остается) не просто архаический диспозитив коллективного
бессознательного, но и вектор к рационализации программы "антимодерна" или
"иного модерна".
Вот здесь-то и заключается самое интересное. Искусственное
колонизаторское внедрение в современную Россию парадигмы постмодерна, за
счет безразличия и игрового, зрелищного (псевдо) интереса Запада к табу,
приоткрывает русским новые возможности. Постмодерн не видит в премодерне
опасности, так как он есть "реализовавшийся" (а не "реализующийся"!) "телос"
модерна, возникающий только тогда, когда все альтернативы модерну действенно
сняты. Будучи примененным к иной контекстуальной среде, это может дать
непредсказуемые результаты...
В западном контексте постмодерн размывает упругость модернизационной
стратегии, так как "телосу" уже ничто не угрожает. В Азии постмодерн все
равно не поймут, как не поняли модерн, перетолковывая его как-то по-своему
(но в целом безобидно). А в России постмодернистский эзотеризм, выйдя на
улицы, грозит стать брешью в стихии западного "телоса", его "антитезой", его
"темным дублем". Если прозападная, компрадорская элита видит в Че Геваре
брэнд мобильной связи, то антизападные, евразийские массы, иронично поймав
нить игры, могут превратить мобильник в средства Революции (ведь, согласно