"Александр Дюма. Кучер кабриолета " - читать интересную книгу автора

это, я знаю также и кто это". Я писал тогда "Антони", и так как сидеть в
кабриолете было очень удобно, я принялся обдумывать конец третьего
действия, который не давал мне покоя.
Я не знаю большей радости для поэта, чем та, которую он испытывает,
видя, что его труд подходит к благополучному концу. Но этому предшествует
столько дней напряженной работы, столько часов уныния, столько тягостных
сомнений, что когда в этой борьбе за воплощение своего замысла, замысла
тщательно обдуманного, к которому поэт подходил и так и эдак и наконец с
редким упорством заставил его склониться перед собой, как побежденного и
просящего пощады врага, он переживает мгновение счастья, схожего при всей
своей несоизмеримости с тем счастьем, которое должен был испытать Бог,
когда, создавая землю, он сказал: "Да будет..." - и возникла земля; как
Бог, писатель может сказать в своей гордыне: "Я создал нечто из ничего. Я
вырвал целый мир из небытия".
Правда, его мир населен лишь какой-нибудь дюжиной персонажей, он
занимает в солнечной системе лишь тридцать четыре квадратных фута
театральных подмостков и нередко рождается и гибнет за один вечер.
Неважно, мое сравнение все же правомерно, и я предпочитаю сравнение,
возвышающее человека, сравнению, которое его принижает.
Я говорил себе все это или нечто похожее и видел, словно сквозь
прозрачную завесу, что постепенно созданный мною мир обретает место среди
литературных планет; его обитатели разговаривали сообразно моему желанию,
двигались по моей воле; я был доволен ими, до меня явственно доносился
недвусмысленный звук аплодисментов, доказывавших, что мой мир нравился
людям, перед глазами которых он проходил, и я был доволен собой.
И хотя я пребывал в горделивом полусне - опиуме поэтов, это не мешало
мне видеть, что кучер раздосадован моим молчанием, обеспокоен моим
пристальным взглядом, обижен моей рассеянностью и что он изо всех сил
старается вывести меня из этого состояния. Он то обращался ко мне со
словами: "Хозяин, полость вот-вот сползет у вас", - и я, не отвечая,
укутывал ею колени, то он дышал на свои пальцы, чтобы согреть их, и я молча
прятал руки в карманы, то насвистывал "Парижанку", и я машинально отбивал
такт ногою. Садясь в кабриолет, я сказал кучеру, что нанимаю его на
четырнадцать часов, и беднягу явно мучила мысль, что все это время я буду
пребывать в молчании, отнюдь не вязавшемся с его желанием поболтать.
Наконец признаки беспокойства Кантийона настолько усилились, что мне стало
жаль его; я открыл было рот, чтобы заговорить; физиономия кучера расплылась
в улыбке. К несчастью для него, меня вдруг осенило: я придумал конец
третьего действия! Я было повернул к нему голову и собрался начать
разговор, но опять преспокойно занял прежнее положение, сказав самому себе:
"Удачная, очень удачная мысль".
Кантийон решил, что я не в своем уме.
Затем он испустил вздох.
Затем, по прошествии минуты, он остановил лошадь со словами:
"Приехали, хозяин!" Я оказался у подъезда Нодье.
Мне очень бы хотелось, читатель, поговорить с вами о Нодье, во-первых,
для собственного удовольствия, ибо я знаю его и люблю, во-вторых, для
вашего удовольствия, ибо вы тоже любите его, хотя, быть может, с ним и не
знакомы. Придется отложить этот разговор. На сей раз речь пойдет о моем
кучере. Вернемся же к нему.