"Лев Константинович Дуров. Грешные записки " - читать интересную книгу автора

- Го-о-о-ре! - завопил он и рухнул без чувств.
Когда я пришел на следующий день в госпиталь, там стояла тревожная
тишина. Старались друг с другом не разговаривать. Встречаясь, отводили
глаза.
Тетя Паша, увидев меня, вдруг заплакала, закусив кончик платка.
- Помер наш Ванечка, - проговорила она сквозь слезы. - Пожалели его
"ребятушки славные" - застрелили ночью... Особисты приехали, ищут - кто, а
все молчат: не видели и не слышали.
Я прошел в третью.
Ванечка лежал, накрытый простыней. В палате стояли начальник госпиталя
и двое незнакомых без халатов.
- Можно? - спросил я.
Начальник госпиталя отвернулся. Один из тех, кто был без халата, долго
смотрел на меня, будто хотел о чем-то спросить, но передумал и еле заметно
кивнул. Я откинул простыню. Ванечка улыбался.
Я вышел из палаты и спустился вниз.
Вскоре вышли из подъезда двое в штатском и начальник госпиталя.
Остановились у "виллиса" и молча закурили. Курили долго. Наконец один из
штатских нервно вмял окурок в землю тяжелым каблуком и, глядя куда-то вбок,
глухо сказал:
- Я знал, что мы ничего не добьемся. Напишите в медицинском заключении:
"Покончил жизнь самоубийством".
- Не понял! - вскинул голову начальник госпиталя.
- А чего тут понимать! Так и напишите. Но неприятности у вас все равно
будут. Это уж как пить дать!
- Я знаю...
Штатские, сели в "виллис", и машина тихо тронулась к воротам.

Слов нет, военный госпиталь не лучшее место для юмора. Но такова уж
жизнь, репертуар которой никогда не ограничивается одним жанром: трагедией
или комедией. На одной сцене бушуют нечеловеческие страсти со скрежетом
зубовным, а на другой раздается гомерический хохот. Смеются над нелепостью
положений, над глупостью, над беспредельной наивностью - да мало ли над чем
могут потешаться люди, если уж им не зазорно даже над сбой смеяться!
А поскольку эти сцены находятся по соседству, то зачастую происходит
смешение жанров.
Палаты, в которых лежали Ванечка и Витек, были, можно сказать, тоже по
соседству. И в то время, когда на одной сцене (в Ванечкиной палате) занавес
опустился, на другой действие только начинало развиваться.
Витек был моим другом, и мне доставляло большое удовольствие потешать
своей самодеятельностью именно ту палату, где он лежал. Я одновременно пел,
отбивал чечетку и не забывал строить рожицы поуморительнее, чтобы было
веселее. Пел я, конечно, не оперные арии и даже не русские народные песни. У
меня был свой репертуар, который пополнялся за счет услышанного на всяких
пьянках-гулянках и от местных пацанов.
Не помню, что я исполнял в тот раз, но последнюю частушку запомнил
хорошо:

Сидит Гитлер на заборе,
Просит кружку молока,