"Фридрих Дюрренматт. Смерть пифии (1985)" - читать интересную книгу автора

ушла из Фив, утихнет, если один из спартов принесет себя в жертву. Теперь
оставалось только дождаться новой вспышки болезни. Полор, хозяин корчмы,
заверял всех, что он вообще происходит не от того Полора, никакой он не
спарт, все это злые козни. И Менекею, единственному из еще оставшихся в
живых спартов, не оставалось ничего другого, как подняться на городскую
стену и броситься вниз, но он, собственно, был даже рад принести себя в
жертву городу: встреча с Тиресием разорила его, он оказался
неплатежеспособным, рабочие ворчали недовольно, поставщик мрамора Капий
давно уже прекратил все поставки, и кирпичный завод тоже; восточная часть
городской стены была муляжом из дерева, а статуя Кадма на площади Собрания
из гипса, выкрашенного бронзовой краской, Менекею так и так при первом же
ливне пришлось бы кончать жизнь самоубийством. Он бросился вниз с южной
части городской стены и падал, как обмершая ласточка, а акустическим фоном
действу было торжественное песнопение хора юных девственниц из
благороднейших семейств. Лай сжал руку Иокасты, Креонт отдал честь. А потом
Иокаста родила Эдипа, и тут Лай встал в тупик. Само собой он не верил в
прорицание, тем более что оно было абсурдно - якобы он погибнет от руки
собственного сына, но, Гермес свидетель, он бы дорого дал, чтобы узнать,
действительно ли Эдип его сын, нет, он не отрицает, что что-то мешало ему
спать со своей женой, их женитьба так и так была браком по расчету, он
обручился с Иокастой, чтобы приблизиться к народу, потому что, Гермес
свидетель, Иокаста с ее вольным образом жизни до замужества была очень
популярна в народе, полгорода было тесно связано через нее с Лаем; конечно,
может, простое суеверие мешало ему спать с Иокастой, однако же сама идея,
что его сын может убить его, действовала на него как-то отрезвляюще, да и,
откровенно говоря, Лай вообще не любил женщин, он предпочитал им молоденьких
новобранцев, но выходило, что по пьянке он все же переспал с ней
разок-другой, так по крайней мере утверждала Иокаста, а сам он точно не
помнил, да и потом еще этот проклятый офицер из его охраны - лучше всего,
конечно, вывести из игры этого бастрюка, вдруг оказавшегося в царской
люльке.
Пифия поплотнее закуталась в свой хитон, снизу вдруг повалили ледяные
испарения, она стала мерзнуть и, дрожа от холода, снова увидела перед собой
ободранного нищего с запекшейся кровью на лице, но вот кровь в глазницах
исчезла, и на нее глянули голубые глаза - одичавшее, все в ссадинах,
негреческое лицо; перед нею стоял юноша, как и тогда, когда Панихии
захотелось подурачить его и она произнесла свое пророчество, взятое с
потолка. Он уже тогда знал, подумала она сейчас, что не был сыном
коринфского царя Полиба и жены его Меропы, он обманул меня.
- Конечно, - донесся голос юного Эдипа сквозь парыг, все плотнее
окутывавшие пифию, - я всегда знал об этом. Рабы и придворные служанки всё
мне рассказали, да и пастух, нашедший меня на склонах Киферона -
беспомощного новорожденного младенца с проколотыми булавкой лодыжками и
связанными ногами. Я ведь знал, что именно в таком виде передали меня
коринфскому царю Полибу. Не отрицаю, Полиб и Меропа были добры ко мне, но
никогда не были до конца честны, они боялись открыть мне правду, потому что
у них были свои виды на меня, им хотелось иметь сына, и тогда я отправился в
Дельфы. Аполлон был единственной инстанцией, куда я мог обратиться. Я
откроюсь тебе, Панихия, я верил Аполлону, я и сегодня все еще верю ему, я не
нуждался в посредничестве Тиресия, но я задал Аполлону неискренний вопрос,