"Феликс Дымов. Эхо времени" - читать интересную книгу автора

бездны.
Я чувствовал, что Лида нервничает по-прежнему. Да и сам понимал: долго так
продолжаться не может. Однажды она схватила меня за руку:
- Убери его. Куда хочешь девай. Он меня ненавидит!
- Кто?
- Сам знаешь. Он возненавидел меня за то, что его посадили в клетку. Эта
ненависть давит и обволакивает меня. Я ощущаю ее каждой клеточкой тела -
от волос до ногтей на ногах. Убирай куда хочешь!
- Глупенькая, что ты выдумываешь?
- Нет, нет! Ты посмотри, как он смотрит. Он убьет меня одним этим
взглядом. Я боюсь. Мне страшно спать на этом диване, под этим взглядом,
под этой иконой. Прошу тебя: сделай что-нибудь. Унеси его. Он все равно
меня подкараулит, а если это случится, если он только дотронется - я умру
от одного его прикосновения!
Это был абсурд. Бред. Мистика. Чернокнижие, в конце концов. Но абсурд
последовательный. И правдивый. Разумом я сознавал, что такого быть не
может. Но где-то в подсознании, в неподчиненном контролю уголке мозга
нарастало крошечное сомнение и немыслимыми путями, какими-то зигзагами
самовнушения пробивалось в сознание, отравляя и запутывая всю реальность
происходящего. Собственно, если наши газеты всерьез могли рассуждать о
любви кобры к пограничнику (помните, всю печать обошли эти смешные
статьи?), то почему у другого пресмыкающегося - ужа - не могло возникнуть
противоположного чувства к человеку - ненависти? Сердцем, вполне
по-человечески, я где-то даже оправдывал это существо.
Ситуация! Всю жизнь я свято верил в естественное. И тем больше, чем больше
оно оспаривалось искусством, религией или оккультизмом. Я млел от сладких
ужасов, зачитываясь чудовищными вымыслами Орасио Кирога. Отмахивался от
необоснованных претензий на всезнание христиан. Наслаждался феериями
Блаватской и Крыжановской, презирая их за убогую мотивировку явлений, за
фанатическое невежество, за божественную экзальтацию. И никогда не пасовал
перед их "эзотерическими тайнами", понимая всю эфемерность воздействия их
произведений на мою психику. Оккультисты затрагивали глубоко, но
ненадолго. Да и в эти короткие периоды сопереживания я не смешивал их
вымыслов с окружающим меня реальным миром. Выдумки оставались в книжке. А
мир сохранял свою твердость, доступность, объяснимость, поддавался
эксперименту, всегда одинаково отзывался на одни и те же действия.
По натуре я готов допустить самое невероятное и сверхфантастическое
событие - лишь бы для него нашлось материалистическое толкование. А тут
впервые столкнулся с вещью, которая этого самого толкования не имела. И
пока разум мой твердил, что "этого не может быть, потому что не может быть
никогда", вся эмоциональная половина моей души восставала против него, и я
ничего не мог поделать с собственным дуализмом.
Я дождался, пока Лида куда-то ушла, и открыл клетку.
Ромка зашевелился, высунул сквозь дверцу голову и плавными извивами
потянул свое длинное тело сначала на приемник, потом мне на руку и на
плечо. Он любил тяжелым зеленовато-черным галстуком повиснуть у меня на
шее, и два оранжевых пятнышка ложились обычно туда, где полагалось быть
сверхмодному узелку. Но сегодня он полз и полз и, едва выпростав из клетки
хвост, вдруг неуловимым броском без толчка прянул в воздух. Упругая лента
- воплощенная отточенность и грация - перелетела комнату, скользнула над