"Феликс Дымов. Эхо времени" - читать интересную книгу автора

нашим диваном и бесшумной черной молнией вонзилась в святой лик
Николы-чудотворца. Я никогда не подозревал, что длинное ужиное тело - итог
миллионолетней эволюции, которая довела приспособляемость вида до
умопомрачительного совершенства, убив этим в нем саму возможность
дальнейшего развития, - я никогда не подозревал, что ужиное тело обладает
такой огромной силой. Ромка вмазался, вложился в портрет, изломав и
скомкав себя, как вкладывается - колено в колено - подзорная труба. Мы не
угадали в Ромке преданности, переведя на понятный нам язык
взаимоненавистнических отношений странное Ромкино поведение. А он,
вооруженный могучим инстинктом - этой бесконечной памятью поколений,
наделенный изощренными, недоступными человеческому восприятию органами
чувств, всем опытом многовековой борьбы за существование, - он уловил
какую-то подозрительную враждебность в пронзительном взгляде Николы. И
поступил так же, как поступали до него миллиарды змей: атаковал.
Вот тогда мне и стало жутко. Что же такое прояснилось для Ромки с его
инфракрасным зрением? И что все-таки с такой силой бросило его на икону,
-хотя змеи никогда не охотятся на неподвижные предметы, тем более -
неодушевленные?
Я снял своего "святого" со стены, повертел так и эдак. Икона как икона.
Святой как святой. Обыкновенный чудотворец. Семисотлетний шалун со
странной привычкой не зябнуть и не отводить глаз. Загадка, которую я не
мог отгадать...
И тогда я решился: завернул Николу в старую газету и понес к другому
знакомому мне чудотворцу, Сережке Троянцу. Сережкино прозвище говорит само
за себя... и ничего не говорит. Потому что, по нашему мнению, он был
искусен, как житель древней Трои: знал и умел всё. То есть рисовал. Писал
стихи. Фотографировал. Сочинял. Но лучше всего играл - играл человека,
который знает и умеет всё. И в этом ему не было равных: блестящий
импровизатор, он мог выдумать что угодно - от падежей несуществующего
языка до шкалы для еще не открытого состояния материи. Он знал толк в
живописи. Но даже если б он никогда о ней не слышал, мне больше не к кому
было обратиться.
С этого момента и начинается вторая жизнь Николы. Вернее, не Николы, а
"Фантастической гравюры", как теперь с нашей легкой (по невежеству!) руки
называют ее все специалисты. Или, еще вернее, и Николы, и "Фантастической
гравюры". Поскольку неожиданно для нас обоих мы стали первооткрывателями
еще одной, самой уникальной в мире картины.
Сережка Троянец выставил против иконы всю свою дьявольскую
изобретательность, а также многочисленных друзей: художников, химиков и
даже одного криминалиста. Икону фотографировали через все мыслимые
фильтры. Просвечивали рентгеновскими и ультрафиолетовыми лучами.
Рассматривали в микроскоп каждый мазок кисти. Мне кажется, хотя это до сих
пор от меня и скрывают, ее варили в кастрюле и выпаривали на медленном
огне. В общем, подробностей я не знаю, но в результате всех ухищрений
удалось снять верхнюю пленку краски - обыкновенную яичную темперу,
действительно наложенную Алексой Петровым в 1293 году на еще более древнюю
роспись. То есть именно росписью-то и нельзя было назвать обнаруженную
нами обработку дерева, меняющую саму структуру поверхности на глубину
приблизительно два миллиметра. Это были как бы многократно наложенные и
проявленные изображения - не красками, а каким-то неизвестным земной науке