"Феликс Яковлевич Дымов. Колобок" - читать интересную книгу автора

Кабинет заполняли сиреневые сумерки. В открытое окно доносилось
требовательное женское: "Тоник! Домой!" Работал на малых оборотах
винтороллер в соседнем дворе. В такт этому ритму жизни, улавливаемому
всеми чувствоощущениями испытателя, "ожил" колобок: изо рта сплошного
пластилинового монолита раздалось приглушенное гипнотизирующее пение на
сверхнизкой частоте. Сразу же проступило солнце; зной и свет ударили в
глаза. На зубах захрустел белый горьковатый песок. Мелкая ракушечная пыль
покрывала иссохшие деревья, глянцевые листья, тростниковые крыши хижин.
Короткие угольные тени закруглялись у ног.
"А не очень-то камениста моя прекрасная Итака, - невпопад подумал Викен. -
Скорее уж пыльная..."
И увидел старца. Старец сидел на ровно отесанной мраморной плите, почти
вырастая из нее, - прямой, неподвижный, с мертвым лицом и тяжелыми
завитками кудрей, каменно переходящими в бороду. Только руки - живые,
легкие - быстро летали, над кифарой, ударяя плектром по струнам. И как бы
по контрасту негромкий, с хрипотцой голос неожиданно тягуче и монотонно
выговаривал:
К мощному богу реки он тогда обратился с молитвой:
"Кто бы ты ни был, могучий, к тебе, столь желанному, ныне
Я прибегаю, спасаясь от гроз Посейдонова моря..."1
"При чем тут Гомер? И почему вдруг на Итаке? Не понимаю, какое отношение к
колобку имеет Гомер?" - подумалось Викену.
Если настроение сравнивать с картиной, то на переднем плане было
недоумение, дальше - с той же резкостью, без дымки - легкая теплота
убежавшей из детства мысли: раз Гомер - значит, все хорошо. Все - хорошо!
Солнце блеснуло в незрячих зрачках песнопевца. Позади хижин, чуть выше его
головы, проплыл, шелестя страницами, раскрытый на портрете Гомера учебник
Древней Истории. Викен ясно увидел затертый по краю рисунок с обведенными
чернилами греческими буквами на нижней кромке бюста. Собственно, другого
изображения легендарного певца никто никогда не видел. Особенно не
вязались с неодушевленной каменной скульптурой поразительные руки старца.
В них не было ничего от навечно остановленной и совершенной красоты
мрамора. Даже с дефектами - обломанными ногтями и утолщенными припухшими
суставами - эти руки были совершенны и вечны по-иному, на новом уровне
совершенства: изменчивой повторяемостью, возрождением в поколениях. Они
отличались тем, чем вообще живое тело отличается от изваяния: они жили.
Темные, обожженные солнцем, удивительно гладкие на вид, с длинными, не
разделенными на фаланги пальцами, которые гнулись где хотели и под любым
углом, - чуткие зрячие руки Гомера были сами как живые существа.
Став мостиком для памяти, эти руки мгновенно вызвали новое воспоминание -
такое яркое, будто еще одна физическая реальность наложилась на настоящую.
Память не очень-то заботилась о логике, склеивая вместе несовместимые
кадры, смешивая знакомое и незнакомое, виденное и выдуманное, обращая
врезанные в синее одесское море рыбацкие домики из ракушечника в
ослепительно-белые хижины Итаки.
Испытатель вспомнил, что однажды уже вздыхал по таким же вот - или очень
похожим на эти - рукам с фрески Джотто "Оплакивание Христа". И тотчас с
солнечной Итаки воображение перенесло Викена под угрюмые своды Капеллы
дель Арена в Падуе. Художник совсем недавно закончил роспись, еще пахло
сырой штукатуркой, но краски уже вошли в силу и обрели свою власть над