"Феликс Дымов. Полторы сосульки (Сборник)" - читать интересную книгу автора

глянули на меня так пронзительно, с такой спокойной мудростью, что я
вздрогнул.
- Никто не ведает, сколько ему лет, - продолжала бабушка. - С тех пор,
как я себя помню, он всегда был таким. Чудодейственный образок...
Я неопределенно хмыкнул - не верю я в эти неувядающие краски! - и
сунул образок на полку между книгами. Через неделю я бы по старой
холостяцкой привычке забыл о нем. Но тут случилось нам разбирать книжные
сокровища, удвоившиеся с приходом Лиды. Наткнулись на бабушкину икону. И
меня опять поразило удивительное лицо иконописного старца.
Я всегда представлял святых этакими сморщенными стручками, низколобыми
и хмурыми, с фанатическим полыханием в зрачках и обрубленными пальцами или
иными следами убиенной плоти. А тут - высоченный лоб мыслителя и глаза, для
которых нет тайн. Как бы я ни относился к религии, но этот взгляд не должен
был упираться в пыльную книжную обложку. Нет-нет, между книгами ему не
место! И после коротенького спора - сплошных взаимных уступок - мы повесили
образок над нашим изголовьем - под самой полкой с внутренней стороны.
Скрытый от посторонних глаз, старец немигающе смотрел перед собой и что-то
беспрерывно выпытывал. Мы постоянно ощущали на себе этот взгляд - живой,
пристальный и бесконечно мудрый. И чем прозрачней для вечного наблюдателя
делались наши жизни, тем настойчивей и изощренней становился его безмолвный
вопрос. Это трудно объяснить, но где-то внутри подсознательно вызревало
убеждение, что он представитель потусторонних сил. Всяких там загробных,
сверхъестественных и надчеловеческих... Ни больше ни меньше.
Для меня впечатление было особенно мучительным в силу своей
двойственности. Я атеист. Атеист законченный, убежденный. Даже, я бы так
осторожно сказал, воинствующий. И не то чтобы меня кто-нибудь особенно
агитировал. Или, скажем, насильно вырывал из меня это признание. Совсем
нет. Просто каким-то образом с детства, с книгами и наблюдениями в меня
вошла вера в материальное. В окружающем меня мире не нашлось места богу.
Наивысшим критерием любого действия или явления я начал считать закон
сохранения энергии - закон, по которому немыслим никакой акт творения. Ибо
что такое акт творения? Божественное создание всего из ничего.
С этих своих прочных позиций я могу объяснить всё. Абсолютно всё, . .
кроме разве факта собственной смерти. Действительно. Мне больно и обидно,
но в конце концов нетрудно представить себе пустоту вместо любого человека,
самого знакомого или крайне близкого. Его не будет - и "De mortuis out
bene, out nihil..."1 Но как представить себе свое собственное отсутствие?
Распад ощущений? Черноту вместо полнокровных неуловимых мыслей? Короче, как
моему единственному и неповторимому "Я" ощутить всю бессмысленность и
бесконечность собственного небытия? Бр-рр! Пожалуй, только этим меня и не
устраивает материализм. Однако я скорее поверю в переселение душ или в
непостижимое ментальное поле Вселенной, чем в существование загробного
мира!
И вот мне, стихийному материалисту, да еще с философским уклоном,
попадается сие потустороннее произведение - живое воплощение "Портрета
Дориана Грея"! Я бы, может, смирился, будь оно из древней египетской
пирамиды или из забытого индийского храма. Но православная икона? Икона!!
Я предположил, что впечатление одушевленности, "эффект присутствия"
старца происходит от мастерства иконописца. Моим любимым занятием стала
детская игра в "гляделки": кто кого пересмотрит. Конечно, я всегда первый