"Борис Дышленко. Что говорит профессор" - читать интересную книгу автора

Вечерняя газета выступила с огромным подвалом о готовящемся акте
вандализма, как назвал эти действия корреспондент. Мы не успели
опомниться, как крупнейшая в стране газета, занимающаяся вопросами
культуры, разразилась истерической статьей но поводу разрушения памятников
архитектуры - мало ли их разрушено! Подключилось "Общество Охраны
Памятников Старины" и какой-то "Союз Инвалидов", все как с цепи сорвались.
Вспомнили, наконец, и великого композитора, осчастливившего когда-то этот
дом своим проживанием, и тут же спохватились, что не повесили там в свое
время мемориальную доску. Орали все и при этом орали о патриотизме - ведь
они не знали, что за этим стоит самая патриотическая организация в стране.
Нам пришлось отступиться - не могли же мы объявить во всеуслышание, что
это наших рук дело, а затыкать рты этим газетчикам, общественникам,
ветеранам и всей остальной сволочи было уже поздно.
Наш главный начальник опять вызвал нас, и мы ожидали от него больших
несчастий, но он только мягко пожурил нас. Он сказал, что мы обманули его
доверие, что он не знал об архитектурном и историческом значении этого
дома, как будто в прошлый раз не об этом именно и шла речь, - что и в
самом деле не очень-то патриотично разрушать культурные ценности нации и
вытравлять память о ее великих людях, наконец, он снова упомянул миф об
Антее, но на этот раз в том смысле, что наша сила в родной земле, ее
истории и культуре, и во что превратимся мы сами, оторвавшись от нее. В
общем, с разрушением биополя у нас ничего не вышло, только все эти
газетчики, эти ветераны и культурные деятели, вообще вся эта патриотически
настроенная общественность, - все они не знали, что этим своим
заступничеством за отечественную культуру они подписали профессору
смертный приговор.
Все время подготовки операции мы не вылезали из лаборатории. Мы с
трепетом, с замиранием сердца прослушивали каждый метр записи из этого
дома. Мы ничего так не боялись, как услышать что-нибудь о себе. Мы боялись
вдруг услышать детали предстоящей операции в каком-нибудь новом романе
этого писателя или этого дома, или я уж не знаю, кого. Но наши страхи
оказались напрасными. Последнее, что сделал профессор, это - наказал нас
молчанием. Видно, он поставил на нас крест.
Он умер от инфаркта, мгновенно, не успев даже осознать свою боль, и его
смерть даже у самых предвзятых людей не вызвала и тени подозрения - у
профессора было действительно слабое сердце.
И в конце концов, профессору ведь было уже за семьдесят, он прожил
долгую и, я смело могу сказать, счастливую жизнь и написал много
прекрасных книг, и ведь он же умер любимый и почитаемый всеми, умер в
зените славы, которой, может быть, именно мы не дали померкнуть, потому
что в свои преклонные годы он вряд ли создал бы что-нибудь достойное уже
созданного им...
Но каждый день мы аккуратно прослушиваем записи из пустующей,
опечатанной, навсегда засекреченной квартиры. Мы по-прежнему слышим его
остроумные рассуждения и интригующие отрывки каких-то историй, но мы не
знаем, как собрать, смонтировать это, и в книгах, опубликованных уже после
его смерти, мы этих отрывков не встречали. Все равно: всю ночь - теперь
уже всю ночь - вращаются кассеты, и мы слушаем, слушаем, слушаем, что
говорит профессор.