"Игорь Ефимов. Архивы Страшного суда" - читать интересную книгу автора

жар и пот и синие пятна, покрывавшие кожу в самых неожиданных местах.
Теперь впереди ничего не светило; развод для нее - это что-то
немыслимое, да и где бы они могли жить? Оба вросли уже глубоко каждый в свой
берег этого главного моря Земли, и язык, на котором они говорили, был чужим
для обоих - в первый раз русский, теперь все больше английский. Но именно
поэтому каждый час, проведенный вместе, не смазывался больше жадной
юношеской рассеянностью, отвлеченностью вперед. Так что этих часов в
последующие годы получалось довольно много. Они ухитрялись вырываться друг к
другу - то он к ней (но не в Рим, а где-нибудь неподалеку), то съезжались
посредине, например в Греции, на недорогом курорте, где они подружились с
такой же смешанной парой - гречанка замужем за египтянином, - так что, когда
они сидели за столиком на террасе ресторана, наследственные права всех
четверых на плескавшееся внизу море уходили в такую непроглядную древность,
что можно было по-настоящему чувствовать себя вырванным из-под гнета
сегодня, растворенным во времени. Особенно если рядом мелькали завистливые
лица зеленых американцев, навсегда зеленых - даже под сединой и морщинами.
Год от года отношения сплетались все теснее, приобретали все черты
обычной семейной жизни, в которой просто - вот так уж получилось - разлуки
были длиннее встреч. Даже ревность была на своем месте: у него, понятное
дело, к ее мужу, довольно успешному адвокату, самозабвенно плескавшемуся в
водоворотах итальянской политики, у нее - к его племянникам, к его любви к
ним, ревность, разгоравшаяся еще пуще оттого, что она знала, на каком стыде
и тайном позоре замешана эта любовь. И так же, как в нормальной семейной
жизни, все попытки утаить что-то рушатся не от случайных обмолвок, а от
случайных умолчаний, так и он семь лет назад узнал, что она оставила
журналистику только потому, что при очередной встрече не всплыло ни одной
истории об изуродованной ханжой-редактором статье или о том, какую юбку она
сшила, чтобы прорваться и получить интервью у нобелевского лауреата. Но, с
другой стороны, он до сих пор не был уверен, что она рассказывала ему все,
что знала сама о своей новой работе, об этом Фонде, куда она уговорила его
поступить в качестве венского представителя.
Во всяком случае, некоторые детали, всплывавшие со временем, заставляли
его внутренний радар вздрагивать и издавать тревожные попискивания.
Что ж, пусть так. Зато и он получал законное право не выкладывать ей
всего. Например, не сознаваться в том, что из всех аргументов, которыми она
давила на него, самым решающим оказались не деньги (а деньги были очень
хорошие, чуть не вдвое больше того, что ему удавалось зарабатывать на гараже
в битве с израильской инфляцией), не возможность чаще видеться с ней (хотя и
это было очень-очень славно), даже не разъезды по всей Европе, о чем он
всегда мечтал, а сущая мелочь, постыдный пустяк, помянутый ею как бы в
шутку: "И представь, какими глазами будет глядеть на тебя вся еврейская
мишпуха".
Ненасытное, все еще не насытившееся (а чем бы оно могло?) тщеславие
кишиневского вундеркинда, который был готов отдать все свои пятерки за то,
чтобы принять участие в смелом налете на рыбьи садки богача Стрымбану! (И
при том, что его звали приятели несколько раз, - он не посмел.) Рива,
конечно, была не в счет, она-то всегда смотрела на него с безоглядным
доверием и восхищением: и когда ушла за ним, за мальчишкой, из дому, и когда
пробиралась на юг через Турцию, и когда прятались в подвале от обстрелов и
бомбежек (и не этим ли коровьим доверием она вогнала его в страшный грех?).