"Игорь Ефимов. Таврический сад" - читать интересную книгу автора

блокаду. Он добился, чтобы ему одному было можно, но все равно не смеялся.
Наверно, просто забыл. Да и чего тут смешного? Она была, в общем-то, дружная
девчонка и веселая - пусть играет у себя дома во что хочет. В конце-то
концов.
Но вот дежурить с ней была сущая морока. У меня уже через полчаса руки
тряслись и голова как-то дергалась - все под ее влиянием. И вообще все эти
дежурства довели нас всех уже до того, что нам хотелось, чтобы они подложили
мину. Так часто бывает. Когда чего-нибудь долго ждешь, пусть даже плохого
или страшного, то начинает хотеться, чтобы поскорей. Я смотрел на
какого-нибудь немца и думал:
"Ну пожалуйста, ну что тебе стоит. Подложи сейчас, в мое дежурство.
Достань из кармана и подложи. Ах, не подкладываешь?! Вот ты как! Мало вас
били, фашистов проклятых. Вот вырасту, я тебе еще покажу!"
И когда я увидел того немца, я чуть с чердака не свалился от радости. Я
еще раньше за ним следил, потому что он стоял один в стороне с пилой в руках
и кому-то кричал, - видно, звал, чтобы помогли пилить. Но никто к нему не
подошел, и тогда он начал пилить один. Я потому и запомнил его, что он пилил
один, - водит пилу за одну ручку, а другая болтается как хочет. Туда прямо
идет, а назад дрожит, как макаронина, если ее быстро всасывать губами. Потом
я забыл про него, а когда вспомнил и снова посмотрел, его уже не было. Куда
же он мог подеваться? И вдруг вижу, что он лежит там же за досками и будто
бы копает в снегу руками. А потом и копать перестал - притаился, где его
никто не видит, и выжидает.
- Ага! - закричал я. - Ага! Дяденька часовой! Товарищ солдат! Смотрите,
там немец мину прячет! Смотрите!
Часовой стал озираться, увидел наконец меня и побежал, куда я показывал,
и с другого конца другой часовой тоже. А я словно взбесился от радости -
полез на крышу и начал на ней скакать и визжать, скидывая вниз снег ногами.
Потом побежал по лестнице и звонил во все звонки, а во дворе кто-то уже
кричал: "Поймали, поймали!". Наверно, Люся Мольер.
Дальше долго не помню, что было (помню только, что сердце очень
колотилось), и вдруг сразу: мы стоим у ворот того дома, где работали немцы,
и к ним задом подъезжает санитарный автобус, а мы никак не можем понять,
зачем санитарный. Или он кого ранил из наших? Или взорвалась мина?
Взорвалась, а мы так орали и не слышали.
Тут ворота приоткрылись, и его вынесли в щелочку - того самого немца, Я
его еле-еле узнал из-под бинтов и ваты, а может, и не узнал тогда, а только
после, когда нам часовой сказал, что это тот самый, - он лежал за досками,
потому что его ранило пилой. Пила застряла, а он нажал на нее с разгона, она
изогнулась и лопнула прямо ему в лицо. Все потому, что он пилил в одиночку.
Те немцы, которые клали его в автобус, все наклонялись к нему и звали:
"Герберт, Герберт!" - но он не отвечал. А мы еще никак не могли понять, и,
когда автобус отъехал, кто-то даже сказал:
- Так и надо.
- Ишь ты, - сказал часовой, - и ребятишки-то... тоже... - и вздохнул.
А другой закричал:
- Уходите отсюда, ребята, уходите! Нечего вам тут смотреть.
И потом, уже войдя в ворота, сказал тому, первому:
- А пилы-то поржавели все. Старье. Доложить надо.
- Докладывал. Да где же теперь новых достать. Небось вся сталь вот сюда