"Иван Ефимов. Не сотвори себе кумира " - читать интересную книгу автора

покрытые на уровне человеческого роста масляной краской, нигде ни единой
царапины. Такой же белизны и потолок, в центре которого наглухо вделана и
защищена сеткой электрическая лампочка. Справа от входа, у стены, на полу
стоит двухведерная, коричневая от соленой ржавчины пустая посудина, параша,
прикрытая квадратным куском толстой потемневшей фанеры...
Выбрав угол справа от окна, я с трудом, как больной старик, сполз вниз
и вытянулся на голом, чисто помытом дощатом полу.
В этот первый день моей официальной голодовки никто меня не тревожил, и
лишь перед отбоем отворилась дверь и незнакомый надзиратель бросил в камеру
светло-синий холщовый матрац, солома в котором давно вся изломалась и
превратилась в труху. Даже при легком встряхивании матрац дымился прогорклой
пылью.
В камере было тихо так, что можно бы услышать летящую муху, но мух не
было. До меня здесь, несомненно, кто-то томился совсем недавно - такие же,
как и я, несчастные, но теперь их куда-то переселили. Зачем? Ах да, чтобы
изолировать, чтобы я не подавал дурного примера другим! Так здесь поставлено
дело.
Всю ночь я провел в непривычном одиночестве, ежечасно просыпаясь в
ожидании вызова на допрос. Невольный страх перед новым избиением в
следовательской все время терзал меня, держал настороже в моем тревожном
полусне. И все же я выспался и отдохнул...
Около полудня, когда на правой стене показалась солнечная полоса, из
окна с воли донесся приглушенный звук человеческих голосов. Любопытство
побеждает боль, и я не без усилий поднимаюсь с пола. Крутой срез кирпичного
подоконника доходит мне до груди, и, чтобы посмотреть вниз, я берусь обеими
руками за нижние переплеты рамы, в которой нет почему-то трех стекол, и
подтягиваюсь к оконному проему. Занятия в юности на трапеции, турнике и
брусьях оказались полезными - я даже ухитряюсь кое-как, одним боком,
присесть на неудобном подоконнике, ухватясь одной рукой за наружную, тоже
без двух стекол, железную раму.
Внизу, на довольно просторном треугольнике тюремного двора,
прогуливаются заключенные. Они ходят непрерывной цепочкой по замкнутой
дорожке, заложив руки за спину и соблюдая между собой установленное
правилами расстояние в два-три шага. Некоторые тихо переговариваются, но
смысл их разговоров до меня не доходит. Многие курят. Иные, подняв лицо
кверху, жмурятся от осеннего" солнца.
Политических, "врагов народа", в этой цепочке нет. Прогулки им
строжайше запрещены. Здесь гуляют только "друзья народа"- грабители,
растратчики, отпетые хулиганы, расхитители казны, дельцы, спекулянты и
прочие нарушители законов.
Руки мои устают уже через минуту, и я опускаюсь на пол. Практически я
голодую уже пятый день. Первые дни у меня было полное отвращение к тюремной
безвкусной баланде, а ночные вымогательские допросы вовсе убивали аппетит и
так изматывали, что, возвращаясь под утро в камеру, я с усилием съедал лишь
порцию черного хлеба, тюремную пайку, запивая ее водой.
Я снова сажусь на синий тюфяк и, прислонясь к холодной стенке, с
грустью ощущаю, как вместе со временем медленно и неуклонно тают силы.
Напрягая память, я пытаюсь восстановить события последних недель и месяцев
этого страшного 1937 года...