"П.Ефимов, М.Одинец. Что произошло в Венгрии " - читать интересную книгу автора

Эта "потеря почвы под ногами" сказывалась все сильнее с каждым днем.
Люди сползали в грязное болото обывательщины, разнузданного шовинизма. Пал
Сабо опубликовал в "Иродалми уйшаг" клеветническую статейку под крикливым
названием "Плач матери в Бюкке", в которой заявлял: "Писатель всей душой
принадлежит не самому себе, а венгерской нации, и только уже после этого -
социализму". Слепой, безудержный национализм, разжигаемый некоторыми
писателями, все больше отравлял душу людей, особенно молодежи.
Правда, и в этой обстановке раздавались трезвые голоса писателей,
видевших, к каким роковым последствиям для народной Венгрии может привести
капитуляция литераторов перед буржуазной идеологией. Писатель Шандор Гергей
писал о статьях некоторых из своих собратьев по перу: "Мне досадно и больно,
что они вообще были напечатаны на венгерском языке, в органе печати,
пользующемся материальной и моральной поддержкой Венгерской Народной
Республики... Редакция не имеет права уделять место в своей газете статьям,
оскорбляющим интересы народной демократии". Отвечая на подозрительное
пророчество писателя Дьюлы Хая, который задавался вопросом: "Не имеем ли мы
права предполагать, что во всей политической и хозяйственной жизни нашей
страны не произойдет коренных изменений?" - Шандор Гергей отвергал попытки
Хая связывать свои сомнительные прогнозы с XX съездом КПСС.
В ответ на эту статью Шандора Гергея Дьюла Хай, Эндре Энци, Петер Куцка
и некоторые другие литераторы опубликовали статьи, пронизанные грубыми
выпадами, беспардонной демагогией. Лавина демагогии и беспринципности
нарастала. И не случайно в ходе последующих событий определенная часть
венгерских литераторов оказалась в роли духовных адвокатов контрреволюции.
Больше того, некоторые из них выступили с оружием в руках против строя
народной демократии. Вот история одной духовной измены.
У нас знали венгерского прозаика и поэта Тамаша Ацела. Никто не считал
его мастером художественного слова, но считалось, что, по крайней мере, Ацел
всецело посвящает свои, пусть небольшие силы интересам своего народа, его
социалистическому пути. Оказывается, он приспосабливался, выслуживался. Но в
лихорадящей обстановке последних месяцев, когда силы реакции готовили мятеж,
Ацел, видимо, счел, что пришло время пустить свои ограниченные способности в
новый коммерческий оборот: он запел по нотам реакции. Ацел лез из кожи вон,
стараясь опьянить побольше людей ядом национальной нетерпимости и шовинизма,
раболепствуя перед реакцией, заискивая перед зарубежными империалистами,
призывая их к вмешательству.
Заговорили всякого рода прямые фашистские псалмопевцы, молчавшие
двенадцать лет в ожидании подходящего часа и теперь рассудившие, что такой
час наступил. Они при этом рядились в ризы ревнителей чистого и независимого
искусства и его неограниченной свободы, хотя им уже и снился хортистский
сапог со шпорой. Расталкивая честных работников социалистической культуры,
вырывались вперед предатели. Начав с защиты "полной свободы творчества", они
закончили прославлением фашистских убийц.
К ним присоединились приспособленцы, не желавшие упустить случая, чтобы
сразу, без лишних творческих мук приобрести почести и известность. Один из
них, Мераи, еще недавно писал наиболее пресмыкательские, угоднические
статьи, посвященные Ракоши, а теперь счел полезным заявить, что он
перестроился и что у него "спала пелена с глаз". Напрасно было бы, однако,
думать, что Мераи излечился от порока беспринципности и подобострастия:
изменился лишь адресат неуемного восторга этого журналиста, выступавшего