"Сергей Эфрон. Автобиография. Записки добробольца " - читать интересную книгу автора

почтительностью купил и тем, что на столе у него имелась родителей карточка.
У немца был вестовой Фриц, рыжий, большой, костистый. Кухарка его
Хрыцом звала, а другие просто - Грицко. Понравилось Фрицу в России, а больше
всего понравились ему самовары. Самовар старушек Фриц начистил так, что
солнцем сверкал он. И если нужно было поставить самовар, обращались к Фрицу.
Деловито наливал он воду, накладывал в трубу самоварную жару из плиты и
садился рядом на табуретку. Запоет золотой - заулыбается влюбленно рыжий. И
не отойдет, пока не зафырчит кипящая вода.


* * *

Переменилась погода. День и ночь лило из низких, густых туч. Размякла
земля, дома заборы почернели, хлюпали ноги по грязи, по необъятным лужам, от
дождя ощетинившимся, по склизким камням. Редкие прохожие, подняв воротники,
торопились по домам, по норам. И только на базарной площади несколько
торговок, себя и корзины со снедью рогожей и мешками накрывши, дежурили
отважно.
Голова разрывалась у Василия Ивановича. Второй день стучали в висках
молоточки. И каждый удар - боль, и каждый удар где-то в затылке еще
отдается. И ноги ноют нудно, медленно, будто сверлом кто изнутри, сквозь
колени. Купил пять порошков аспирина у прыщеватого аптекаря. Мелочи лезли в
глаза. У аптекаря запомнил ногти черные и еще галстук зеленый в крапинку.
Проходя по площади вспомнил, что нужно съестного на дорогу купить. Подошел к
бабе жирной. Снегирем насупленным сидела баба под мокрой рогожей. Когда
раскрыла корзину - увидел скрюченные, противные колбасы, от жира блестящие,
куски розового сала, как снегом, солью пересыпанные, и груду яиц, почему-то
коричневых, словно выкрашенных кофеем.
То, что было вчера, почти стерлось. Ночлег в Харькове у Розового,
уговоры остаться, уговоры температуру измерить, уговоры пойти к доктору.
Кажется, всю дорогу до Белгорода проспал в коридоре. А та дама оказалась
шантанной певицей. И в Харькове все ее звали. Розовый сказал, просто
Леночкой. В толпе белгородской на станции вздрогнул. Почудилось: метнулась
голова в ушастой шапке. Верно, только почудилось.
- Чего-ж, паныч, возьмете? Сало, чи яйца!
Опомнился. Купил и сало, и яйца, и колбасу, изогнувшуюся буквой С.
Вспомнил, что не справился о поезде, и, хотя каждый шаг был труден, добрел к
вокзалу. Надо было ехать, сегодня же ехать, иначе застрянет здесь, в
Белгороде, маленьком, чужом, далеком.
Он чувствовал, что болезнь побеждает. Болезнь тяжкая, может быть, тиф,
вернее всего, что тиф. Тифа не боялся. Слишком ослаб и устал. Болезнь
представлялась ему длительным покоем, которого жаждал. Только бы добраться
до московской берлоги, к Наташе.
Рассеянно брел по лужам, вытирая рукавом мокрые, шершавые заборы.
Потонувшая в грязи улица не кончалась. Каждый дом походил на другой, каждый
забор продолжал предыдущий. Его мутило от этого однообразия. Он не смотрел
по сторонам, торопился, вжав голову в плечи, чувствуя временами, как
холодной струйкой по хребту пробегала дрожь.
Улицу, медленно переваливаясь, торжественно переходили гуси. Он не
заметил их, вспугнул, и от пронзительного гогота поднял голову. Перед ним