"Альбер Эгпарс. Когда Иуда звался Цицероном..." - читать интересную книгу автора

Шантемель на велосипедах. Максанс родом из этих мест и хорошо знал эту
виллу. "Сад незаметно переходит в лесные заросли, что весьма кстати: это
поможет нам остаться незамеченными. К тому же соседей у Цицерона нет, вокруг
совсем тихо. Бошей здесь не встретишь". Все это говорил мне Максанс, пока мы
катили рядом по шоссе. От Арлона до Шантемеля что-то около пятнадцати
километров.
Калибан и Цицерон уже ждали нас. Мы сразу же расположились в большой
комнате на втором этаже и принялись за работу. Каждый раз, как я поднимал
голову, я видел за окном сад, за ним - широкую лужайку, а чуть подальше -
колючий кустарник, протянувшийся к зарослям молодых буков, стройных и
высоких, точно шпалерник; все это занимало пространство между домом и
опушкой леса. Цицерон потребовал, чтобы окон не раскрывали. "Будут слышны
голоса", - сказал он. Мы разработали план реорганизации маки в районе Семуа,
где до сих пор серьезных операций не проводилось. Было условлено, что мы с
Максансом проведем ночь в Шантемеле и только на рассвете вернемся в Арлон,
чтобы ночной патруль не задержал нас по пути. Калибан должен был отправиться
сразу, как освободится; дорога до Сен-Леже безопасна, а в лесу не встретишь
ни души - так что ему ничто не угрожало.
Пока мы договаривались о новых методах поддержания связи и обсуждали
разные возможности, Цицерон хлопотал по хозяйству. Он достал из высокого
деревенского буфета сигареты и коробки с сигарами, из кухни забрел в
библиотеку, листал книгу, зевал и снова присаживался рядом с нами. Часов
около десяти он принес пиво и хлеб с ветчиной. Мы перекусили и снова
принялись за работу. Все курили, в комнате плавало синеватое облако. Цицерон
предложил проветрить ее и открыть окно. Еще не успели потушить свет, а он
уже распахнул ставни. Мрак почти рассеялся, и мне хорошо были видны шпалеры
в саду и лужайка. Меня поразила неосторожность Цицерона. Я погасил свет.
Никто из нас не подумал, что гестаповцы получили только что условный сигнал,
чтобы прийти за нами. Подступало мягкое летнее утро, уже струился бледный
свет, тихо шуршала листва. То были самые девственные минуты зарождающегося
дня.
- Что ты там пишешь? - спрашивает Цицерон.
Он моргает, он чувствует себя неуверенно. Мое занятие не дает ему
покоя, кажется невероятно странным. Так и есть. Я понимаю, что эта мысль
безнадежна, безумна, но я хочу, чтобы узнали о том, что случилось, о том,
что Цицерон предал нас. Я хочу прокричать об этом в тишине тюремной камеры,
оставить след после себя, эхо после своей смерти - ведь она ожидает меня:
здесь или в одном из их кошмарных лагерей, - хочу оставить свидетельство,
которое переживет меня, останется запечатленным во времени, в бесконечной
смене дней и ночей. Отныне я только свидетель. Цицерон не сомневается, что
эти листки будут здесь погребены, но само подозрение, что я пишу - пускай
понапрасну - о его предательстве, внушает ему ужас. Мое бессилие вряд ли
утешает его, и он снова и снова спрашивает себя, что же я задумал, зачем
пишу, не останавливаясь, эти строки. Я продолжаю молчать: пусть его пронижет
холодок тревоги, пускай охватит паника и все вокруг потеряет устойчивость,
все окажется под вопросом. Наконец я отвечаю ему:
- Перед смертью я хочу привести в порядок кое-какие дела. Личные дела,
в которых мне нужно разобраться.
- Как знаешь. Если видишь в этом какой-то толк...
Он слабо усмехается, вытягивается на койке и, положив под щеку ладонь,