"Натан Эйдельман. Большой Жанно (Повесть об Иване Пущине) " - читать интересную книгу автора

Григорьевича Волконского, Матвея Ивановича Муравьева-Апостола; с ними за
столом наш общий любимый друг Яков Дмитриевич Казимирский - волею судеб
жандармский офицер, охранявший последних заключенных на Петровской каторге и
с ними подружившийся, о чем сам Иван Иванович еще скажет. Michel - это
декабрист Михаил Михайлович Нарышкин. Е. Я.

Итак, одолели мы гомерический обед и учинили притом лихую старческую
дебошу - раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина и Ко был всем
любезен без льдяного клико, как уверяли добрые его гости. Сергей Григорьевич
даже останавливался при некоторых выпадах, всматриваясь в лица сидевших за
другими столами с газетами в руках. Другие времена - другие нравы!
Пересказать все, что за столом тем было, не сумели бы даже Вы, милый
стенограф, а я подавно не сумею: ну как, например, вместить в эту тетрадку
рожищу Оболенского при моем появлении (ему был сюрприз); и мильон вопросов,
иногда не требующих ответов, и веселость, позволившую вашему покорному слуге
мигнуть на одного, на другого, и затем - сразу на всех.
Но веселия глас вскоре притих - и раздались элегические аккорды.
Вздохнули о распадающейся лавочке нашей, об инвалидных рядах, о новых
могилах. Помянули незабвенного отца вашего, да и не одного его.
Из беспорядочной беседы запомнил и записываю несколько главных мелодий.
Пункт 1. Сводился к тому, что и в свободе есть все же много хорошего.
Пожалуйста, Евгений Иванович, не смейтесь - так и говорили. Посудите сами -
здесь все хвораем, а там, в казематах, болели мало: в Шлиссельбурге,
например, меня совсем оставили прежние головные и зубные боли. Во-вторых,
тратили в казематской жизни совсем мало, а на воле что ни день, то расход.
В-третьих, друзей в Чите и Петровском видели ежедневно, а тут хоть снова
просись под замок для того, чтобы потолковать с любезными собеседниками.
И при всем при этом, повторяю, - мы нашли, что и в свободе есть свое
благо.
Например, Мишель восхищен совершенно невиданным российским явлением:
производством новых князей людьми, которые князьями не являются.

Шутка метила прежде всего в Евгения Оболенского; в Ялуторовске бывший
князь женился на своей служанке Варваре Самсоновне, а после амнистии получил
обратно дворянство, но без княжеского титула, который, однако, сохранялся за
детьми. Е. Я.

Таков был пункт 1.
Затем пошли мемуары и суждения, которым вы придаете столько цены. Начал
дорогой наш Яков Дмитриевич. Вот человек, вот уж человек! Самое смешное, что
получает 6000 пенсиону за бдительную охрану наших персон в Петровском; а вы
ведь слыхали, вероятно, от отца: Казимирский не то что сочувствовал своим
узникам, не то что был свой человек - а хоть меняйся с ним местами: меня -
на жандармскую пенсию, а его - государственным преступником! Я. Д. все на
свете понимает: и думой, и душой, и верой - наш, наш! Вы опять спросите,
зачем же при таких убеждениях служить в таком ведомстве? И я отвечу (за
него): начал служить по душе, потом одумался - и ушел бы (я точно знаю,
хотел проситься на Кавказ), если б не увидел прямой пользы от помощи нам в
Петровском каземате. После кончины нашего генерала Лепарского всем пришлось
бы скверно, если бы не было Казимирского.