"Натан Эйдельман. Большой Жанно (Повесть об Иване Пущине) " - читать интересную книгу автора

спалил, ничего не выкинул. Пожалуй, самая трудная глава в истории этой
тетрадки - это когда наш министр не мог (или не очень хотел) найти у себя на
антресолях 30-летней давности портфельчик!
Вот иди объясни какому-нибудь французскому или немецкому профессору,
что опасные бумаги в России пропадают чаще не от страха или осторожности, но
просто от лени и рассеянности. Ведь не поверит!

Князь Петр Андреевич Вяземский был, правда, не министром, но товарищем
министра народного просвещения - и в этой должности как бы раздваивался: с
одной стороны, почтенный поэт, друг Пушкина, большой либерал в молодые годы,
но после - человек правительственный, придворный, консервативный: порою
самолично запрещал печатать те сочинения Пушкина и других, которые сам же
когда-то тайно распространял! При всем при том потаенный портфель Пущина
князь благородно сохранял много лет, хотя к декабристам относился сдержанно,
а с годами - все холоднее. Помню его недобрую шуточку о возвратившихся
"государственных преступниках", в том числе и об Иване Ивановиче: "У этих
людей на календаре всегда 14-е декабря, и никогда не наступит 15-е". Е. Я.

Ей-богу, так и не нашел бы князь мою коллекцию, если б я не осмелился
сострить в записке к Петру Андреевичу, что, дескать, я понимаю - есть такая
должность "министр без портфеля"; тут уж, верно, был перерыт весь
министерский дом, и портфель вернулся к своему законному владельцу.
О стихах и бумагах тайного общества, что были спрятаны, здесь
распространяться не буду: все и так к вам отправятся, - а вот эту чистую
почти тетрадку я в спальне положил, чтобы на сон и утром глянуть на первый
лист - на лицейские чернила, "на далеких, на родных...".
И теперь вот вижу: судьба!
Судьба мне ехать, и, думаю, ехать в последний раз.
Судьба писать мне в эту тетрадку все, что соберу в поездке. Вы слишком
много сделали мне добра, чтобы я успел с вами "рассчитаться", но
попробовать, попробовать-то надо!

Самыми замечательными рукописями, сохранившимися в пущинском портфеле,
были некоторые лицейские стихотворения Пушкина, а также конституция Никиты
Михайловича Муравьева с отзывами на полях Рылеева и других членов Северного
общества. По поводу же похвалы в мой адрес считаю нужным вот что заметить:
Иван Иванович был очень щепетилен. Я доставлял ему книги, снимал
дагерротипы, делал литографии с него и других декабристов, кроме того,
наскоро записал или скопировал кое-какие их рассказы и рукописи: вот и все
мои подвиги! А он постоянно вычислял, сколько мне должен, и пытался
уплатить, а я брал плату только "натурой" - то есть новыми рассказами о
Пушкине, о 14декабря, о Сибири, - и он, притворно вздыхая, соглашался. Е. Я.

К тому же есть занятные, очень занятные загадки, о которых только
теперь и можно потолковать, а вот времени-то, оказывается, нет. Скажу по
секрету, Евгений Иванович, после немца взгрустнул я все же. До сей поры жил
по английской поговорке: "знаю, что должен умереть, - но не верю". А теперь
впервые, пожалуй, поверил, даже слезинку сквозь очки пролил. Вспомнилось
вдруг, как умирал много лет назад чудесный мальчишечка, трехлетний сын Петра
Андреевича Вяземского. Я подошел к его кроватке и спрашиваю: "Каков ты,