"Антуан Сент-Экзюпери. Мораль необходимости" - читать интересную книгу автора

милейшей патриотической пропаганде. Что мы защищаем? Басни Лафонтена! Заявив
такое заводскому рабочему, вы его изрядно воодушевите! Нет, мы деремся за
то, чтобы никто не имел права публично читать наши письма, за то, чтобы не
быть задавленными массой. Чтобы писать, что нам угодно, если мы поэты. Мы
деремся, чтобы победить в войне. которая идет как раз на границах
внутреннего царства.
Родина! Немного высокопарное слово. Хватит уже с нас риторики насчет
медлительных струй Луары, трудолюбивых французских крестьян и чуда
Лафонтена. Да, мы деремся и за струи Луары, и за Лафонтена. Так постарайтесь
хотя бы наполнить слова смыслом. Вечно вы используете древние , пустые урны.
Вы требуете от нас, чтобы мы шли на смерть. Мы согласны. Но пусть нам
покажут то, что куда важнее нашей жизни. Я готов упасть, как зрелая слива,
когда небо содрогается, словно дерево, от зенитных разрывов, когда мечет
молнии истребитель. Но не за Лафонтена (между строк: Лафонтен всегда нагонял
на меня тоску), не за медлительные струи Луары не за предвыборные махинации,
не за священное право нормандских виноградарей подмешивать водку в молоко
для грудных детей, чтобы те, опьянев, не плакали. Я безмерно восхищаюсь
Жироду и его вариациями по части "дозированности". Франция - это
поразительная смесь. И эту смесь привычно но противопоставляют воплям
бесноватого о расе. И теперь. когда я буду падать в штопоре, мне в качестве
утешения остается кричать "Да здравствует дозированность!", как мой
противник кричит "Хайль Гитлер!". Мне нужны - да, мне тоже - понятные боги.
Я не способен насытиться хитросплетением слов. Человек готов идти на смерть,
когда обретает свое выражение в чем-то ином. Всякий, кто завещает свое
достояние потомкам, принимает мысль о смерти. И всякий, кто растворяется в
своем [творении?]. Но мне необходим шпиль собора.
Я желаю сражаться за жизнь. Сражаются за правду. Все и всегда сражаются
за правду, и в этом нет никакой двусмысленности. Легко заявить, что
сражаешься за свои убеждения. Сражаются, и это действительно так, за свой
родной язык. За идеи. Это значит, что они крепки как сталь. Сражаются против
невежества за очевидную истину, которая упрощает мир. Но вполне возможно
драться и за противоположную правду, тем более что две антагонистические
правды смогут в конце гонцов упростить мир и разрешить противоречия. Итак,
Франция являет собой систему. Очень легко сказать: язык, обычаи,
медлительные струи Луары. Франция - это определенный образ мышления. Во
всяком случае, она должна быть им либо вновь им стать. Франция - отнюдь не
"дозированность", иначе мне плевать на коктейль из кровей или диалектов, о
котором мне прожужжали все уши. Этим, возможно, объясняется форма единства,
которая стала Францией, но не определяет Францию. Что же такое та связь,
которая создала Францию, и та французская правда, которая стала столь
драгоценна и для нас самих, и для всего мира? Вот что необходимо мне, чтобы
воодушевиться и пойти на смерть. Вот что необходимо, чтобы была спасена моя
подлинная личность. Вот нравственный кодекс, который придает мне смысл. А
вам угодно по-другому объяснить мне возможность добровольного
самопожертвования? Что спасает жизнь, как не смысл? И не потому ли бесчестье
(там, где бесчестье еще считается позором) толкает человека на самоубийство,
что жизнь его в данном обществе утратила смысл?
Я иду на смерть, чтобы спасти мой нравственный кодекс. Но что он такое?
Наше национальное чувство поразительно страдает из-за несостоявшегося
синтеза. Правая и левая. Человек Декарта. Человек Паскаля. Мы начали