"Антуан де Сент-Экзюпери. Смысл жизни" - читать интересную книгу автора

руки осторожно разминали невидимую глину. Глядя далеко поверх меня, он
повторил:
"Надо исправлять".
Вот, подумал я, человек, не знающий гнева. Он не удостаивает себе
подобных признанием того, что они действительно существуют. Люди для этого
судьи - хороший материал для лепки, и как не чувствует он гнева, так не
чувствует и нежности. Можно прозревать в глине свое будущее творение и
любить его большой любовью, но нежность рождается только из уважения к
личности. Нежность свивает гнездо из мелочей - забавных черточек лица,
пустяшных причуд. Теряя друга, оплакиваешь, быть может, это его
несовершенство.
Этот судья не позволяет себе судить. Он как врач, которого ничто не
поражает. Он лечит, если может, а если не может, то, служа всему обществу,
расстреливает. Приговоренный заикается, на его губах страдальческая гримаса;
у него ревматизм, и от этого он так смиренно близок нам, - но все это не
вызовет милосердия судьи.
И я догадываюсь уже, что за великим неуважением к отдельному человеку
здесь стоит великое уважение к человеку вообще, длящемуся из века в век
поверх отдельных человеческих жизней и созидающему великое. А виновный,
думаю я, здесь больше ничего не значит.
Я понимаю теперь, почему русское законодательство, так часто карающее
смертью, не предусматривает заключения больше чем на десять лет и допускает
всяческие снижения этого срока. Если отступник может вернуться в лоно
общества, он вернется и раньше. Зачем же продлевать наказание, если
наказанный уже стал другим человеком? Ведь и с арабским вождем, признавшим
наши законы, мы обращаемся как с равным. Так что само понятие наказания
здесь, в СССР, потеряло смысл.
У нас говорят, что осужденный расплачивается за свой долг. И каждый год
искупления - выплата по некоему незримому счету. Долг может оказаться
неоплатным - и тогда осужденному отказывают в праве снова стать человеком. И
пятидесятилетний каторжник все еще платит за двадцатилетнего мальчика,
которого гнев однажды толкнул на убийство.
Судья продолжает, будто размышляя вслух:
"Если надо вызвать страх, если преступления против общества множатся и
речь уже идет об эпидемии, - мы караем более сильно. Когда армия
разлагается, мы расстреливаем для примера. И тот, кто двумя неделями раньше
получил бы три года исправительных работ, расстается с жизнью за мелкий
грабеж. Но мы остановили эпидемию, мы спасли людей. Если что и кажется нам
аморальным - то не эта жестокость в случаях, когда общество в опасности, а
заключение заключенного в рамки одного-единственного слова. Разве убийца
является убийцей по своей природе, на всю жизнь, как негр - на всю жизнь
негр? Убийца - всего лишь истерзанный человек".
Руки судьи все лепят и лепят невидимую глину.
"Исправлять, исправлять, - говорит он. - Мы достигли на этом пути
больших успехов".
Попробую встать на его точку зрения. Представляю себе гангстера или
сутенера, их мир со своими законами, своей моралью, своей жестокостью и
самоотверженностью. Признаю: человеку, прошедшему такую школу, не стать
деревенским пастухом. Он не сможет без приключений, без ночных засад. Без
упражнения способностей, выработанных в нем его жизнью, - будь то