"Мирча Элиаде. На улице Мынтулясы " - читать интересную книгу автора

ничего нет. Можно возвращаться". Ляпа кинулась к нему, обняла и расцеловала
в обе щеки. "Дай тебе Бог здоровья!" Потом схватила мою руку и поцеловала
ее. "А вам столько же счастья, сколько доброты в вашем сердце!"...
Так я с ней и познакомился, - улыбнулся Фэрымэ. - В этот же вечер я
отправился в "Подсолнух", чтобы послушать, как она поет. Голос ее прямо-таки
заворожил меня. Чем напугала ее история, рассказанная Драгомиром, этого я не
знаю. Но могу сказать, что напрасно она радовалась и целовала Ликсандру.
Потому что юноша и не подумал утихомириться. На другой же день он пошел по
соседям, всюду добиваясь разрешения осмотреть подвалы. Когда об этом узнала
Ляна, отговаривать Ликсандру было уже слишком поздно. А что навлекло на их
бедные головы эта страсть Ликсандру лазить по подвалам, того и за много
ночей не расскажешь...
- Отдохните и выпейте шампанского, - предложила Анка Фогель, протягивая
через стол бутылку.
Растроганный Фэрымэ вскочил, принял бутылку и наполнил свой бокал.
Потом обошел письменный стол и поставил бутылку на место, на серебряный
поднос.
- Выпейте, выпейте, - добродушно настаивала Анка Фогель.
Улыбаясь и неустанно кивая головой, Фэрымэ мелкими глотками выпил
шампанское и довольно вздохнул. Потом взял сигарету и несколько минут
мечтательно курил, прикрыв глаза.
- Да, - вдруг произнес он. - Эта страсть долгое время владела
Ликсандру. Он ходил из дома в дом по всему кварталу и просил у хозяев
разрешения осмотреть подвал. В большинстве случаев его гнали прочь и даже
угрожали отдать полиции, но были и такие, кто разрешал. Ликсандру спускался
в подвал со свечами и электрическим фонариком, быстро осматривал стены,
порою задерживаясь, если ему казалось, что под плесенью могут скрываться
какие-то знаки. Выбравшись на свет, еще более бледный и осунувшийся, он в
благодарность читал хозяевам дома стихи. Стоя на пороге, он всегда начинал с
"Меланхолии" Эминеску, и если ему казалось, что стихи нравятся, то
принимался за сонеты Камоэнса... Так и стоял он, приложив одну руку к груди,
а другой держась за дверную скобу. Никто не понимал, что с ним происходит,
одни смотрели на него с жалостью и сочувствием, потому что в такие минуты
Ликсандру был особенно красив, другие, глядя на его бледное лицо,
испачканные плесенью руки и слушая непонятные стихи, ощущали к нему явную
неприязнь. Зато женщины, и особенно служанки, были в него влюблены. Они
вздыхали, видя, как он бродит по одним и тем же улицам: весной - рано утром,
летом - после захода солнца, когда, как ему представлялось, люди становятся
более отзывчивыми и он может добиться успеха даже в тех домах, где неделю
или месяц тому назад его гнали прочь. Иногда и я из окна кабинета видел, как
он, задумчивый и грустный, бредет под цветущими абрикосовыми и персиковыми
деревьями, потому что возле школы в те времена росло много фруктовых
деревьев и весною все они казались покрытыми снегом. Если было свободное
время, я окликал его через окно или выходил на улицу и заводил с ним
разговор. "Все еще ищешь, Ликсандру?" - спрашивал я его скорее в шутку, чем
всерьез. Ликсандру мгновенно возбуждался и отвечал, сверля меня своими
черными, лихорадочно блестевшими от недосыпания глазами: "Если бы вы знали
то, что знаю я, господин директор, вы бы не смеялись. Я многое узнал,
расспрашивая Драгомира, и чувствую, что знаки где-то здесь, именно здесь,
между бульваром Отца Соаре и проспектом Мошилор". Как-то раз он заявил: