"Дети Брагги" - читать интересную книгу автора (Воронова Арина)

III

Весной на севере ночи длинны и светлы, и не разобрать, когда фризская ночь переходит в день. На рассвете кормчие сотен отобранных у рыбаков и торговцев судов — одномачтовых шаланд, круглобрюхих когов, английских, норманнских и фризских длинных кораблей — без радости выбирались из одеял, чтобы уставиться в северное небо над последним из Фризских островов, как делали это каждое утро на протяжении вот уже почти месяца. Резкий ветер нагнал за ночь облака, и теперь на качающиеся у причалов или вытащенные на прибрежный песок корабли сыпалась мелкая паскудная морось. Кормчие видели зарю, занимающуюся над континентом, над островами, к которым временно пристало отправившееся в поход воинство христианских государей, над изрезанным крупными и мелкими заливами неприступным побережьем Йотланда.

Каждая бухта, каждый залив, куда бы ни пытались зайти воины Христовы, немедленно обращался в неприступную крепость, обрушивая на приближающиеся корабли град пущенных из пращ камней и подожженных стрел.

Наученные горьким уроком недельного штурма Данвирка, король Баварии Арнулф и английские государи Ательстейн и Этельред, к которым присоединился со своими воинами норманнский герцог Вильяльм по прозванию Длинный Меч, передвигались теперь по морю в надежде проникнуть в омывающее земли ненавистных викингов Норвежское море через горло Скаггерака.

Но вот уже несколько недель каждое утро кормчие, глядя на север, подставляли лицо встречному ветру. Угнездившиеся же в каждой бухточке язычники и предательские мели не позволяли пройти вдоль враждебного побережья на веслах. Кормчим было, по сути, все равно, застрявшее же на островах воинство скучало, тупо отстаивая молебны и выслушивая бесконечные назидания посланца папы из далекого Рима.

В самой большой из нашедшихся на этом жалком островке постройке затухал пир, начавшийся еще с утра. Или это было вчерашнее утро? — подумал Вильяльм Длинный Меч, мутным взглядом обводя лужи пролитого пива и храпевших вдоль стен и прямо под расставленными по левую и правую руку от него длинными столами рыцарей. Дом, судя по всему, принадлежал местному «синьору», как таких мелких владетелей называли теперь в родной и понятной Нормандии. Трус-синьор бежал, едва заслышав о приближении Вильяльмовых кораблей, — поспешил убраться на север, прихватив с собой все свое добро и домочадцев. Норманнам еще повезло, что фризы не смогли увезти с собой запасы зерна и весь скот, — не то флотилию Вильяльма (передовой отряд продвигающегося на север христианского воинства) ждали бы нелегкие времена. Остались и бочки с бурым пойлом, не знакомым потомкам норманнов, обосновавшихся пару десятилетий назад на европейских берегах. Похожее вкусом на пиво, это пойло оказалось много крепче привычного южного, и к тому времени, когда сгустились сумерки, ряды пирующих начали стремительно редеть. Теперь же, когда наступила непривычно светлая ночь, головы над блюдами с объедками можно было пересчитать по пальцам.

Сам Вильяльм пил мало и сейчас, пожалуй, даже сожалел о своей трезвости, сквозь пьяный угар он, может, и не услышал бы зудение епископа Руанского Адальберона: его преосвященство соизволил отведать местного пива и потому не закрыл рта. «От дурной пищи плохо бывает с животом, — подумал вдруг молодой герцог, — а может ли нести словами от дурного пива?» Вильяльм постарался скрыть улыбку.

Епископ Адальберон просиял лицом, восприняв эту улыбку на свой счет. Святой отец счел ее данью собственному красноречию, а потому отхлебнул еще пива из чеканного золотого кубка.

— Никто не может стать истинным государем, пока не будет помазан святым миром, как были миропомазаны Саул или Давид, — продолжал разглагольствовать епископ. — И лишь матерь наша, святая Церковь, обладает данным ей Господом правом утверждать королей.

— Уж не забыл ли ты историю собственной страны, святой отец, — недобро усмехнулся Вильяльм. — Разве не ваш папа римский преклонил колени перед Карлом Великим? Или понадобилось миропомазание моему отцу, основавшему герцогство на берегах Ванделлы?

— У герцога Ролло было два сына, — парировал епископ, но увидев, как темнеют глаза молодого герцога, что бывало всякий раз, когда при Вильяльме упоминали Рикара, поспешил смягчить отповедь: — Впрочем, для его святейшества это вопрос решенный. Разве не тебе оказана была высочайшая милость? Разве не тебя он послал на этот всеблагой подвиг, достойный воистину христианского государя? И хотя мать наша, святая Церковь, предписывает прощать врагам нашим, долг чтущего своего отца сына вернуть утраченное им. Земли деда твоего и владения дяди, которые, если мне не изменяет память, лежали на Оркнейских островах, попали после их смерти в руки Харфарга. Того самого Харфарга, который изгнал твоего отца.

Вильяльм задумчиво кивнул. Его самого мало волновали сомнительные права на далекие земли. Еще до рождения Вильяльма датский викинг Хрольв, завоевав себе герцогство на землях франков, сменил имя на Ролло, более близкое его подданным. И все же, затаив злобу на Харфарга, который потребовал от Горма Старого, тогдашнего датского короля, выгнать Хрольва, сына ярла Ренгвальда, за Данвирк, он редко рассказывал о днях своей юности. Старший сын его предпочел бы остаться дома, приглядываясь к плодородным землям восточной Ванделлы. Однако посланцы сыновей Альфреда Великого на удивление быстро сговорились с церковниками. Где лестью, где посулами умасливали они заскучавших норманнских ратников, сыновей и внуков осевших воинов Хрольва Пешехода. Напоминали о долге пред отцами, пугали угрозами викингских набегов.

— Того самого Харфарга, который изгнал твоего отца, — вновь прервал размышления Вильяльма голос епископа.

— Едва ли я назвал бы это изгнанием, ведь в поход за отцом отправилась не одна тысяча воинов. Что тебе? — обернулся Вильяльм к застывшему в немом ожидании у его плеча кравчему.

— Жаль, что выступили они не морем, за что и прозван был предводитель этого воинства Пешеходом, — не преминул уколоть епископ, напоминая о слухах, что будто бы герцог Ролло страдал морской болезнью.

— Там у дверей отирается какой-то старик, по виду воин. Просит дозволения взглянуть на вождя Христовой рати, — переждав слова епископа, ответил кравчий.

— Гоните его в шею, — пьяно буркнул руанский епископ.

— Впустить, — одновременно с ним бросил Вильяльм, а потом, будто бы осознав свою ошибку, обернулся к епископу: — Церковь ведь учит нас милосердию к немощным и убогим, святой отец.

— Если ты желаешь кормить бродяг, герцог, мог бы делать это и на кухне, продолжал ворчать епископ, но вдруг умолк.

Вошедший был высок ростом, широк в плечах, и в прошлые времена этот достойный витязь участвовал, видно, не в одном славном сражении. Сейчас согбенные плечи окутывал голубой плащ с меховой оторочкой. Старик опирался на тяжелую длинную палку со стальным набалдашником, и Вильяльму на миг показалось, что в руке у него копье.

Епископ Руанский Адальберон с трудом сдерживал гнев. Вот уже дважды он, пользуясь правом старшего, напоминал молодому герцогу, что негоже засиживаться за пиром столь долго, и дважды уже юный наглец, ответив на его назидания вежливой улыбкой, возвращался к разговору с этим одноглазым стариком, у которого вместо ножа или меча свисало с наборного пояса точило. Впрочем, признавался самому себе Адальберон, который на самом-то деле был человеком весьма неглупым и скорее даже хитрым, не его дело нянчиться с этим русоволосым молодцом, без труда побеждавшим на турнирах лучших из франкских витязей. Сердило епископа то, сколько внимания уделяет норманнский герцог этому невесть откуда взявшемуся одноглазому. За недели вынужденного бездействия на острове сын Ролло все больше ускользал из-под его отеческого влияния.

Наконец, к вящей радости Адальберона, герцог поднялся от стола и направился к двери в опочивальню. На пороге Вильяльм обернулся, глянул на еще сидевшего на скамеечке у верхнего стола старика и — тут лицо епископа омрачилось — знаком приказал ему следовать за собой.

— Так кто такой был Эгвальд, в честь которого, как мне говорили, назван этот островок? — донеслось напоследок до Адальберона — и дверь закрылась.

На следующее утро в пиршественной зале — теперь уже прибранной и ожидающей нового веселья — руанский епископ никакого одноглазого старика не обнаружил. Не оказалось его и в герцогской опочивальне, и на кухне, и в пристройках для прислуги, так что на вопрос юного норманна священник с чистым сердцем смог ответить, что проклятый старик исчез, будто его и не бывало вовсе. Герцог в ответ лишь разочарованно пожал плечами и приказал подавать завтрак.

Завтракал Вильяльм в одиночестве или с несколькими приближенными, товарищами по детским играм. Все это были сыновья викингов, соратников Хрольва Пешехода в тех длившихся почти два десятилетия боях за создание первого королевства северных воинов на континенте.

— Эй ты! — гаркнул вдруг кравчий на одного из поваров, тащивших огромные блюда с дымящимся мясом. — Ты что глазами бегаешь? Дурное замыслил?

Повар испуганно сник, но потом, несколько осмелев, под доброжелательным сегодня взглядом молодого герцога рассказал, что наутро мясо удалось сготовить лучшее, чем вчера. Вот только откуда взялось это мясо, никто не знает.

— Как это, никто не знает?

Вильяльм настолько удивился, что даже забыл, что намеревался разгневаться. Сколько раз говорилось остолопам этим, чтобы готовили мясо только тех животных, которые ими собственноручно забиты. В памяти герцога еще живо было воспоминание о том, как корчились с пеной на губах несколько дружинников его отца, отведав подаренной местными вилланами свинины.

И побелев лицом, повар принялся сбивчиво объяснять, что мясо это нашли утром в кухонном котле, что приблудного пса, которому предложили кусочек, долго не могли потом отогнать от жаровни, и волкодав господина, которому тоже перепало, вон живехонек бегает. Как бы в ответ на это, огромный серый пес, любимец герцога, послушно положил ему на колено тяжелую теплую голову. Мясо, признав хорошим, сварили и раздали ближним дружинникам и страже, а лучшие куски запекли для герцога, закончил рассказ повар.

— Только… только… — робко встрял в разговор второй повар.

И получив дозволение говорить, рассказал, что видел у кухонных костров двух огромных воронов, которые, посмотрев на него лукавым желтым глазом, распахнули огромные крылья и, прокаркав вроде как «хорошая работа», исчезли за лесом.

— Да что мелет этот богохульник! — взъярился вдруг епископ Адальберон, у которого с ночи тяжко ныла голова. — Видано ли это, чтобы птица говорила человечьим языком?

Но Вильяльм жестом отпустил поваров, которые с нескрываемой радостью удалились. Адальберон уже открыл было рот, чтобы благословить расставленные по столу блюда, как вдруг увидел перед собой два показавшихся ему огромными блекло-серых глаза, которые, пока он в них глядел, начали наливаться яркой голубизной. «С нами крестная сила», — подумал было почему-то насмерть перепуганный епископ и только наскоро перекрестил яства.

Будто убоявшись животворящей силы креста, страшные глаза из ледянистых провалов сделались самыми обычными глазами, как совершенно обыденным показался и их обладатель, высокий светлобородый воин. Самым необычным, если это можно было так называть, в этом человеке были его худоба, да, может быть, какая-то порывистая угловатость движений. Воин неловко опустился на колени перед Вильяльмом, умоляя как о великой милости быть принятым в герцогскую дружину. Странным было, правда, и то, как легко согласился обычно недоверчивый герцог и как тепло принял он незнакомца, предложив ему не только место в дружине, но и за своим столом, где, не дожидаясь благословения Адальберона, все давно угощались мясом.

Отвечая на герцогские расспросы, незнакомец назвался Вестредом из Сканей и пустился в долгий, сдабриваемый шутками, рассказ об их с побратимом путешествии из Упсалы в Скеллу, где он намеревался осесть и обзавестись семьей и скотиной. Закончил он свое повествование рассказом о том, как бежал из Скеллы, спасаясь от ярости родичей местного бонда, которого убил, мстя за какую-то мелкую обиду, и новой просьбой к герцогу не оставить его своей удачей.

Старый кравчий, помнивший еще, что отца Вильяльма звали Хрольвом, подивился, помнит ли его питомец древний обычай отцов и дедов. Каково же было его удивление, когда христианский герцог Нормандии Вильяльм по прозванию Длинный Меч как ни в чем не бывало, сняв с руки золотой браслет, протянул его Вестреду, а потом прямо среди пиршественной залы, а вовсе не в доме божьем или осененной крестом и хоругвями зале принял его присягу на верность.

Но еще более кравчего был удивлен, даже ошарашен и разгневан этим зрелищем руанский епископ, кого в который раз уже мучила мысль о том, что поистине христианский властитель должен думать и помнить прежде о Господе, его слугах и приумножении богатства и славы дома его, а уж только потом о войске и личной славе. Однако страх, обуявший его под взглядом незнакомца, не исчез, а лишь забрался куда-то глубоко-глубоко, туда, где оканчивали свой путь каплуны и жареные поросята с кухни его аббатства в Руане. И вот этот страх мешал теперь Адальберону возвысить свой голос во славу Церкви Господней.

День был безнадежно испорчен, и не только происшествием за завтраком, но и последующими мелочами: выяснилось вдруг, что поблекли краски на парадной хоругви епископства Руанского, которую Адальберон, кичась искусством своих ремесленников, не пожелал оставить в руанском соборе; слуга, разворачивая чашу для святых даров, уронил священный сосуд, от чего с бока его обилась драгоценная эмаль. «Как смеешь ты!..» — не находя слов, которые дали бы выход его гневу, бушевал Адальберон. К тому же к вечерне явилось из всего норманнского флота каких-то полторы дюжины человек. Ни молодого герцога, ни его приближенных среди них не было.

Отслужив положенные часы, Адальберон, умиротворенный привычным ходом службы, перебирал в памяти горькие упреки, с которыми собирался обратиться к этому юному наглецу, а буде тот не внемлет, то и пригрозить карой Господней. Оправив напоследок алтарные ризы, руанский епископ вышел на крыльцо, чтобы увидеть, как Вильяльм по прозвищу Длинный Меч с несколькими приближенными направляется к временной часовне.

Первым, однако, на ступени взошел не герцог Нормандии, а тот неизвестно откуда объявившийся на островке норвежец.

— Сын мой, — начал было епископ заранее заготовленную речь, как вдруг… поперхнулся, захрипел, успел почувствовать холод клинка у шеи и солоноватый привкус крови во рту…

— Одину слава! — прозвучал над телом зарезанного на ступенях часовни посланника папы римского голос молодого норманнского герцога, и это были последние слова, какие слышал епископ Руанский Адальберон. — Одину слава!