"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

Кастрюля так и ахнула:
-- Не может быть!
-- Еще как может! Он, когда у нас в милиции поэтическим кружком руководил, он
такие, понимаешь, ямбы с амфибрахерами в пьяном безобразии выхуячивал. Мне
самому, понимаешь, лично, дважды приходилось спецмедслужбу вызывать.
-- Надо же! А я его, гада, из-под трамвая вытащила!
-- То-то! Внешность -- она, Бляхина, штука обманчивая! -- заключил мой, самый
из ряда вон выскочивший, выкормыш.
Увы, из песни слов не выкинешь! Было, было: и вытрезвитель, и ДК работников
милиции, где я эту воинствующую бездарь сам же и не придавил в зародыше,
пригрел, обнадежил, жалеючи. Были и газеты, поначалу, как водится, многотиражки
с его (в моей, разумеется, редактуре) опусами. Потом этот змей нашел себя в
пародии. И пошло-поехало: конкурсы, аплодисменты, премии. Заглянешь на
последнюю страницу, а там он -- Кондратий Комиссаров. Это большими буквами, а
маленькими, в эпиграфе, сами понимаете, я -- Тюхин, или Евтушенко, или сам
Чепуров. В общем, я и опомниться не успел, как он -- Кондрат Всуев, а именно
таковой была его настоящая, так сказать, по служебному удостоверению, фамилия,
-- как он, вступив по моей рекомендации в Союз, принялся меня же и шерстить за
систематическую неуплату партийных взносов. Сначала в качестве партгрупорга
секции, а потом и вовсе -- партсекретаря...
И вот он, елки зеленые, снова возник на моем пути. Теперь уже послежизненном. В
парадном полковничьем мундире, с матюгальником на груди, с шашкою на боку. Как
черт из-под земли вырос, весь такой неупокоившийся. И опять, опять -- на
коне!
-- Ну, Тюхин, -- сказал, потирая руки, бывший поэт-пародист, -- уж на этот раз
выговором ты не отделаешься! Тут уж тебе, понимаешь, хорошенькая статья светит.
-- И он принялся загибать пальцы. -- Покушение на изнасилование, понимаешь, --
раз! С особым, понимаешь, цинизмом. В общественном, понимаешь, месте!.. Вот ты,
Тюхин, когда я дуба, понимаешь, врезал, ты, небось, в Парголове и решил: все,
мол, и концы, понимаешь, в могилу. Прощай навеки, дорогой парторг, а с ним
заодно и вся родная коммунистическая партия! Так ты, поди, подумал, -- грозно
возвысив голос, вопросил Кондратий Комиссаров. -- Та-ак, я тебя спрашиваю?!
Плохо же ты свою бывшую партию знаешь, Тюхин! Она -- партия -- с тебя,
засранца, и здесь, на другом, понимаешь, свете, спросит по всей, понимаешь,
строгости!
-- Допускаю, как гуманист допускаю, Тюхин, -- смягчился он. -- Есть и у тебя
отдельные резоны: и за границу тебя не пускали, и в твердых обложках не
печатали. Но ведь опять же -- за дело, за выпендривание твое. За диссидентство!
Хотя, дело прошлое, Тюхин, ни хрена там, в этой твоей сраной загранице, скажу
тебе по совести, нету. Чушь она собачья по сравнению с этим, Тюхин, светом. Ты
только погляди кругом, красота-то какая!..
И я снизу, из-под нее, из-под Ляхиной, кинул взор в серое бесцветное небо, по
которому в сероватых лучах вечернего рассвета ползли серенькие
инфра-ленинградские облачка. А еще я ни с того ни с сего представил себе вдруг
сиротливый такой бугорочек посреди поросшего бурьяном поля. Очами души увидел
рассветец, такой же вот по-чухонски непогожий, только не здешний, а тамошний
еще, а стало быть -- утренний. И не Ляхину увидел я верхом на себе, то бишь --
на том моем могильном холмике, а посеревшего от сальмонеллеза, в раскорячку
серущего с утра пораньше "бомжа". Я представил себе этот вполне сермяжный
сюжетец и громко -- аж лошак вздрогнул -- сглотнув, простонал: