"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

звонкой серебряной ложечкой.
-- И вот ведь какая ерунда получается, дорогой вы наш Ли Харви Освальд, --
философствует гражданин майор, -- мертвый, от того, что ему пулю в лоб влепешь,
мертвее не станет. Нонсенс, как говорится! А главное -- почему именно вы?..
-- ?!
-- Да что ваши хозяева совсем уж с ума посходили?! Пятьдесят третий год. Не
сегодня-завтра мы начнем беспощадную борьбу с безродным космополитизмом, а они
-- на тебе -- Соломон Михоэлсович!
-- Осип Мандельштамович, -- робко поправляю я.
-- А-а, да какая разница, голубчик! -- морщится он, выуживая лимон. -- Все
равно -- глупо! Глупо-глупо-глупо!.. Кстати, а почему вы, Тюхин,
необрезанный?.. А может, не так и глупо?.. Может в этой вот фантастической дури
и есть весь тайный цимес?! А-а, Кузявкин?..
Я не выдерживая:
-- Гражданин начальник, как перед Богом!.. -- вставная челюсть у меня с
непривычки отсасывается. -- Кля... клянуфь!.. Все, как на дуфу!.. Оправдаю!..
Смою кровью!.. Верьте мне, граждане следователи!..
И этот хорек, крыса бумажная Кузявкин отрывается от своих говенных
протоколов:
-- Знаете, подследственный, кому на Руси ни при какой погоде верить не
рекомендуется? Вору прощенному, жиду крещенному и алкашу леченному!
Я опускаюсь на табуретку.
Гражданин майор Бесфамильный, мучительно гримасничая, жует. Лицо его то и дело
перекашивается, как у Кондрата Всуева, но, увы, не смазывается, не
"плывет"!..
За спиною скрипит дверь. В нос шибает формалинчиком.
-- А что, я еще и украл что-нибудь? -- севшим от волнения голосом, спрашиваю
я.
И вот он наступает наконец, тот невероятный, на веки вечные незабвенный
мартовский день!
В памяти запечатлелась каждая деталь, каждое словцо, да что там! -- каждый
жидкий волосочек на руке Кузявкина, державшего наготове пресс-папье.
На календаре -- 0. (О, цифра цифр, о буква букв!..)
Закусив язык от усердия, я старательно вывожу: "Вину свою признаю целиком и
полностью". И подписываюсь: Финкельштейн.
-- Ну вот! Так-то оно лучше, чистосердечнее, -- удовлетворенно говорит
Кузявкин, промокая.
Да, дорогие мои, это был праздник! Настоящий. Единственный и неповторимый. До
скончания дней моих.
На подносе -- бутылочка ликера "Амаретто". Пепси. Бокальчики ломоносовского
стекла. Четыре. Слышите, -- четыре!..
Гражданин начальник в парадном мундире с аксельбантами, при орденах. Он сидит
нога-на-ногу, барабаня пальцами по зеленому сукну. Его взволнованный взгляд
устремлен куда-то сквозь меня.
Они ждут!..
И вот где-то далеко-далеко, может быть, даже на другом этаже, слышится до боли
родное: ку-ку, ку-ку, ку-ку... Тринадцать раз кукует деревянная кукушечка.
Тяжелая, обитая кожей врагов народа дверь, как-то по-особенному пронзительно
скрипит. Веет Афедроновым. Я привычно мертвею.
-- Ну? -- в голос выдохнули оба моих Порфирия Петровича.