"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

босыми ногами, бежал на Неву топиться. По этой же злосчастной, но еще
неразрытой улице Чернышевского. Шальной, в хлам пьяный, в одной розовой майке и
черных тренировочных штанцах.
И точно так же гнался за мной человек в фуражке.
И зря этот добросовестный мусор не дал мне тогда сигануть с парапета. Я ведь,
положа руку на сердце, уже в те годы ни во что не верил. Пил, орал стихи,
измывался над своей сказочно терпеливой супругой -- давно безлюбый, бездушный,
а стало быть -- неживой...
Сыпал розовый-розовый снег.
На углу Петра Лаврова и Потемкинской шаркал метлой дедок в адмиральских
лампасах. Дусик, как тут их, придурков, называли. Лицо у него было румяное, как
молодильное яблочко. И когда я спросил у этого столетнего русско-японского
пережитка который час, жизнерадостный нарушитель военной дисциплины, припустив
матком, сообщил мне, что ни часов, ни минут принципиально не наблюдает, что это
раньше, до Цусимы еще, ему, лопуху, все внушали, что жизнь де дается
единственный раз и что будет мучительно стыдно, а на поверку-то вышло, сказал
дедок, что эта самая жисть наподобие ваньки-встаньки: лег -- встал, встал --
опять лег, и что в какую сторону головой ложиться и насколько ему де -- после
все той же Цусимы -- один мол кий, лишь бы этот самый кий, -- хохотнув, сказал
он -- брать бы в руки почаще. Вот так он мне и ответил, биллиардист этакий и,
расстегнув ширинку, помочился на целлюлозную чепуху трехпроцентной
марганцовкой.
Кий у него был не по возрасту увесистый и весь в каких-то подозрительных
мальчишеских прыщиках.
Не зная ни сна, ни устали бродил я по туманным пустым улицам, разыскивая ту
самую дверь. Бродил, как свой же собственный призрак. Точнее, как зомби. Да и
как еще назвать человека, у которого там, за душой, ничего, кроме фальшивого
паспорта, не было?..
Разве что воспоминания...
Вон там, на Таврической, жила "пионерзажатая" Ляхина, по прозвищу --
Ираида-с-титьками. Это ведь из-за нее, Кастрюли, я впервые в жизни "стыкнулся".
И с кем -- с Рустемом Гайнутдиновым!..
А на этой вот ступенечке гастронома, на второй снизу, помер, прикорнув к стене,
тетисимин дядя Леня. Помер, как заснул, с двумя бутылочками "спотыкача" в
авоське...
А здесь, на повороте у Смольного, я соскочил однажды с задней площадки трамвая
N 5. Этак лихо и тоже -- впервые в жизни, только почему-то против движения. И
Город, уже любимый, но не ставший еще родным, послевоенный мой Ленинград раз
пять перекувырнулся, и только чудо спасло меня. "Да те че, пацан, жить надоело?
-- гладя меня по голове, говорил вовремя ударивший по тормозам шофер полуторки.
-- Кто же так прыгает?! Прыгать надо всегда вперед, по ходу!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вперед, эх по ходу -- вперед! С постепенным отставанием от несущейся в бездну
колесницы Джагарнаута!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Господи! Я ведь, едва меня выпустили, кинулся к первому же
телефону-автомату. Поплотнее прикрыл за собой двери и, озираясь, набрал свой
домашний номер.
Аппарат был новехонький, никелированный, с прорезью под 25 центов и с кнопочным
набором.