"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

спецпайков...
Я не знаю что бы со мной было, если б не Афедронов, под шумок наполнивший мой
бокал. Мы выпили, не чокаясь. Кажется, это была тормозная жидкость.
-- Жив? -- с нескрываемым интересом спросил мой палач.
-- Н-не знаю, -- подумав, ответил я. А потом подумал еще и добавил: -- Да
честно говоря, и знать не хочу.
Если б вы только видели, как они обрадовались! Даже гад Кузявкин, хоть и через
силу, хоть и кривясь, но все-таки облобызал меня! А глядя сквозь розовые очки
на генерал-адъютанта Афедронова, я и вовсе прослезился от умиления. Передо мной
стоял не шибко человечный, но по-своему обаятельный костолом, смертельно,
должно быть, уставший уже от таких вот, как я, тюхиных, с дважды перебитым
носом и свидетельством о собственной смерти в нагрудном кармане робы. Я
посмотрел на него, потом на товарища майора, отвечавшего на телефонный звонок
по стойке "смирно". Пристальным взором посмотрел я на лоб младшего
подполковника Кузявкина, на котором проступило вдруг не мною написанное:
"Приговорен!". Я посмотрел на них на всех, и сердце мое, если, конечно, можно
назвать таковым словом деревянную кукушечку в груди, -- оно встрепыхнулось
вдруг, забилось, мое ретивое, как билось, пожалуй, один-единственный раз в
жизни, давным-давно, после той еще войны, когда я, зажав в кулачке панамку,
подбежал вдруг, говнюк, к воспитательнице и, как подобает настоящему товарищу,
сбивчивым шопотом сообщил: "А Коровкин и Кобылкин курят за сараем!.." -- Вот
так взволновалось оно, мое предынфарктное, а я, гнида, любя их все больше и
больше, выпалил:
-- Товарищ майор! Товарищи! А знаете ли вы, что вот этот вот, изображенный на
плакате гражданин, вот этот, с позволения сказать, слепец-провиденциалист
Ричард Иванович Зоркий -- на самом деле никакой не слепой, а таковым только
прикидывается!..
И они, все трое, прямо аж так и вздрогнули!
-- Да что же это вы такое говорите?! -- растерянно пробормотал дорогой товарищ
майор.

Глава шестая

Ричард Иванович опять исчезает


Падал розовый снег. Ажурные, из тончайшей папиросной бумаги пятиконечные
звездочки, кружась и перепархивая, опускались на мостовые самого родного и
самого неизбывного города во всей Вселенной.
Даже сквозь розовые очки было видно, что и этот Ленинград обречен. Там и сям
зияли пустыми глазницами остовы зданий. С закопченных стен пластами осыпалась
штукатурка, обваливались карнизы. Беззвучно, как в кинохронике Блокады или в
кошмарном сне.
Даже атланты, и те, кажется, уже не выдерживали. На моих глазах один такой,
весь облупленный, с перекошенным, как у Кондратия Комиссарова ртом и нехорошим
словом на бедре, чудом выскочил из-под рушащегося эркера и, схватившись за
голову, бросился прочь. Тут же из клуба кирпичной пыли, материализовался
милиционер и, пронзительно засвистав, пустился за беглецом вдогонку.
Сердце мое тоскливо сжалось. И я вспомнил, как сам, теперь уже невозможно давно
-- в той еще, в доперестроечной жизни, вот точно так же, Господи, -- шлепая