"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

лакированные шкары.
И тут мы, все трое, примолкли вдруг, призадумались. И если я, Тюхин, подумал,
что врать все-таки нехорошо, что ни этих самых брюк, ни, прошу прощения, трусов
-- там, на Ржевке, я так и не обнаружил, и ведь что характерно -- там вообще
никаких моих вещей не оказалось, вот я и подумал, глядючи на этих хлюстов: а
моя ли это была квартира?! -- и если я, примолкнув, призадумался об этом, то о
чем подумали они, ососки, мне до сих пор не понятно.
Молчание длилось недолго.
-- Все ясно, б-братуха! -- прошептал заика трагическим шепотом. -- Н-никаких
б-б-брюк на нем н-нет! Эт-та -- "д-динама"! Нам п-пра-ак-рутили "динаму"!..
Н-ну, Кузя, п-пагади!.. -- и он щелкнул предохранителем.
-- Но позвольте, позвольте! -- вскричал я, лихорадочно соображая о каком Кузе
шла речь. -- Вы это... вы хоть разберитесь сначала, товарищи до...
-- Эфиопский шакал тебе товарищ! -- безжалостно оборвал меня левый, с мокрой
штаниной. -- Ну, вот что, брательничек! -- сурово сказал он. -- Как говорится в
одной несыгранной нами пьесе, с паршивого козла -- хоть шерсти клок! А ну,
мудила, снимай амуницию!..
-- Это... Это как это?! -- ахнул я, -- Господа!.. Граждане!.. Ребя...
Но они, экспроприаторы ненавистные, и слушать не стали! Они просто взяли и
вытряхнули меня их моего однобортного, с целым, бля, состоянием в карманах.
Вытряхнули, да еще ногой поддали для ускорения.
-- Адью-гудбай!..
И вот я, Тюхин-Эмский, полетел, помчался, елки-моталки, обгоняя свои же
собственные ноги, слава Тебе Господи, -- целый, но опять голый, опять, елки, в
чем мать родила, побежал, прикрывшись ладонями, -- вперед и по ходу -- в
сторону Кирочной, пардон, Салтыкова-Щедрина...
Ну, а куда же, куда еще мне, теперь уже и не Финкельштейну, оставалось
податься, голубчики вы мои?!

Глава восьмая

Несусветная моя, невозможная...


Там действительно был звонок с пластмассовой пупочкой. Может, и красной, из-за
очков не ручаюсь. Была еще медная табличка под ним:
ВОВКИН-МОРКОВКИН М. Т.
свидетель и очевидец
Дверь распахнулась мгновенно, словно за ней стояли и с нетерпением
ждали меня.
-- А папы нет! Па... -- начала было она и ойкнула, и быстро закрыла глаза
руками.
-- Меня ограбили, -- сказал я, жалкий, сутулый, как на призывной комиссии. --
Сволочи какие-то, -- переминаясь, добавил я.
-- Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простудитесь...
И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что простуда мне,
увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь позднее
вторжение... В конце-концов -- сходу, как Афедронову, признаться, что она сразу
же, с первого взгляда -- понравилась мне, Тюхину, светлая такая, худенькая, в
розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в белых резиновых тапочках...