"Стив Эриксон. Явилось в полночь море (Магич. реализм) " - читать интересную книгу автора

воплощенное неверие, замерший в воздухе прыжок веры, в который ринулась
современная эпоха, и копаюсь во всех этих апокалипсисах и хаосах только
потому, что каким-то осколком своего сознания, завалявшимся среди обломков
чести, альтруизма, убеждений, сострадания и крошек морального тщеславия, я
поистине верил, что бездна первозданного хаоса была всего лишь игрушкой,
которой забавлялось мое воображение, а сам я был волен ломать и крушить
игрушки, как мне вздумается.
Откуда ты это знаешь, спросила девчонка, обнаружив в нижней комнате
Календарь и услышав мой рассказ про истинное тысячелетие современной души,
и я ответил ей: я там был.
Мне было одиннадцать лет. Мой отец, полупризнанный американский поэт с
традиционной львиной гривой, был романтическим и совершенно, невероятно
самовлюбленным человеком. Когда из-за своей политической деятельности ему
стало неудобно оставаться в Штатах, отец увез нас в Париж. Он таскал нас с
мамой с одного форума на другой, от одного подиума к другому, от одной
восторженной овации к другой, из Бостона в Сан-Франциско, пока одергивание
со стороны государства вкупе с угрозами и анонимными звонками не оставили
ему иного выбора, как отправиться в изгнание. Изгнанием он больше упивался,
чем тяготился... Мама, наполовину француженка, наполовину русская еврейка,
всегда решительно жертвовавшая собой и безмолвно переносившая страдания,
уехала в Америку студенткой после того, как ее семьи коснулась двойная тень
Второй мировой войны, в одно и то же время угрожая истреблением и
расползаясь слухами о сотрудничестве с врагом. То, что для моего отца было
чужбиной, она решительно называла домом. Снова оказавшись в Париже, мама
решила покончить либо со страданием, либо с безмолвием, если не удастся
покончить сразу и с тем, и с другим.
Я спал в нашей квартире на углу рю Данте и рю Сен-Жак, на левом берегу
Сены, неподалеку от Нотр-Дам, и вдруг проснулся от звука, ничего подобного
которому никогда не слышал. Люди всегда говорят, что этот звук напоминает
хлопок в карбюраторе автомобиля, но, услышав, все признают, что есть
разница. Много лет спустя я так и не знаю, чей это был пистолет - папин или
мамин, или он принадлежал мертвой девушке в их постели. Эта загадка - из
разряда малых. Как и многому другому, этому не нашлось объяснения. Но когда
выстрел разбудил меня, я, даже будучи одиннадцатилетним мальчишкой, понял,
что что-то не так, и прямо в нижнем белье побежал из своей комнаты в
спальню родителей. Мама сжала меня в объятиях, и я не спросил, что
случилось... за одиннадцать лет своей жизни я успел возненавидеть все, что
могло бы смутить мои чувства. Я хотел только, чтобы она сказала мне, что
все в порядке, что я могу дальше спать, что это просто какой-то звук с
улицы.
И тут раздался звук с улицы.
Это была ночь на 7 мая 1968 года, или, точнее, три часа две минуты
утра 7 мая. Разбудивший меня выстрел разбудил и современную эпоху.
Прокатившись эхом по рю Сен-Жак до бульвара Сен-Жермен и университета в
нескольких кварталах дальше, где несколько тысяч студентов захватили
власть, выгнали взашей профессоров, украсили красными и черными полотнищами
статуи Гюго и Пастера, подняли транспаранты с надписями "ЗАПРЕТ ЗАПРЕТАМ" и
"ПОД БУЛЫЖНИКАМИ - ПЛЯЖ" и стали ждать, в то время как многотысячные, как
казалось, отряды полицейских окружили университет и тоже стали ждать. Кто
знает, за что они все приняли тот пистолетный выстрел. Годы спустя во всем,