"Стив Эриксон. Амнезиаскоп" - читать интересную книгу автора

светским львом, а может, он и есть светский лев. Он франтоват. Читает книги.
Домогается женщин, проживающих в гостинице. Сам он думает, что при такой его
крутизне никто не принимает за домогательство его утренние визиты, когда в
халате, с чашкой кофе в одной руке и сигаретой в другой он жалуется женщинам
на то, что они слишком много жалуются. Их жалобы - на трещины в стенах, на
прохудившиеся трубы, из-за которых с потолка льет, - он находит капризными и
беспричинными, но не говорит, что оставит их без внимания, - нет, он слишком
крут. Вместо этого он говорит, что все починит, и занимается этим тогда,
когда ему, черт возьми, захочется - неделями позже, месяцами, а то и
никогда. Абдул дает всем понять, что они погрязли в суете и мелочности, над
которыми он поднялся, практикуя дисциплинированность, веру в Аллаха и
беспримесную франтоватость.
Он увидел мою фотографию в журнале, наверно, какую-нибудь рецензию на
мою последнюю книгу. Это произвело на него впечатление. То, что это было
несколько лет назад, да и рецензия-то была паршивая, ровным счетом ничего
для него не значит. Он не хочет, чтоб я сердился, он хочет сделать мне
хорошо; я для него - престижный экземпляр в коллекции жильцов. Он сообщает
своему начальству о том, что однажды моя фотография была в журнале, и теперь
они звонят мне, чтобы я писал им резюме и деловые предложения, для чего мне,
наверно, придется выучить террористские шифры, потому что я видел в шкафу у
Абдула портреты разных диктаторов и боевиков с Ближнего Востока, которые он
там прячет. "Вот, - объявил он победным тоном, когда оформил мне бумаги на
номер. - Теперь у тебя есть контракт, подписанный палестинцем". Все-таки он
сделал мне скидку, только потому я и мог позволить себе люкс, так что я
сначала перенес все свои вещи, а только потом сказал ему, что вряд ли моя
фотография еще когда-нибудь появится в журналах. Я объяснил ему, что его
расчеты, основанные на вере в мою "славу", - скорее всего, не самые крутые в
его жизни. Он не желал об этом слышать. Ухмылка, которой он мне ответил,
говорила: я - из числа крутых палестинцев этого мира. Террориста не
испугаешь.

По радио - Третья станция. Самая дальняя станция у самого конца шкалы,
ловится едва-едва. Вещают они откуда-то из пустыни, из-за самой дальней
полосы встречных пожаров, которые зажигаются, чтобы потушить природные...
Третья станция включается только в определенное время, вечером, и когда это
происходит, она сталкивается с другим каналом, с сигналом из Алжира,
транслируемым на астероид, который несется где-то за лунной орбитой.
Алжирская станция принадлежит марокканским сектантам, которые верят, что
астероид направляется прямо к Земле и несет послание от Бога, поэтому
радиостанция шлет ответное послание, которое отражается от астероида и
попадает сюда, в Лос-Анджелес, - если я правильно понимаю. А с этим сигналом
смешивается еще один, который изначально транслировался в 1951-м откуда-то
неподалеку от Лас-Вегаса, когда начали испытывать ядерные бомбы; эта
передача разлетелась от взрывов в мельчайшие дребезги и только сейчас, через
пятьдесят лет, вновь собралась в единое целое в стратосфере. Поэтому
североафриканская музыка джаджука проплывает в передачах Третьей станции
вместе с гимнами дэт-рока для юных калифорнийских гуннов-металлистов и темой
из фильма "Теперь путешественница" в исполнении оркестра Макса Стайнера, и
все это - так же красиво и похоже на сон, как сумерки, синеющие за моим
окном каким-то удивительным оттенком синевы.