"Илья Эренбург. Необычайные похождения Хулио Хуренито" - читать интересную книгу автора

кому, как не судьям, быть добрыми псами, ограждающими строй и лепоту сего
мира?
Хулио Хуренито учил ненавидеть настоящее, и, чтобы эта ненависть была
крепка и горяча, он приоткрыл пред нами, трижды изумленными, дверь, ведущую
в великое и неминуемое завтра. Узнав о его делах, многие скажут, что он был
лишь провокатором. Так называли его при жизни мудрые философы и веселые
журналисты. Но Учитель, не отвергая почтенного прозвища, говорил им:
"Провокатор -- это великая повитуха истории. Если вы не примете меня,
провокатора с мирной улыбкой и с вечной ручкой в кармане, придет другой для
кесарева сечения, и худо будет земле".
Но современники не хотят, не могут принять этого праведника без
религии, мудреца, не обучавшегося на философском факультете, подвижника в
уголовном халате. Для чего же Учитель приказал мне написать книгу его жизни?
Я долго томился сомнениями, глядя на честных интеллигентов, старая мудрость
которых выдерживается, подобно французскому сыру, в уюте кабинетов с Толстым
над столом, на этих мыслимых читателей моей книги. Но коварная память на сей
раз выручила меня. Я вспомнил, как Учитель, указав на семя клена, сказал
мне: "Твое вернее, оно летит не только в пространство, но и во время". Итак,
не для духовных вершин, не для избранных ныне, бесплодных и обреченных, пишу
я, а для грядущих низовий, для перепаханной не этим плугом земли, на которой
будут кувыркаться в блаженном идиотизме его дети, мои братья.
ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ 1921


Глава первая

Моя встреча с Хулио Хуренито. - Черт и голландская трубка
26 марта 1913 года я сидел, как всегда, в кафе "Ротонда" на бульваре
Монпарнас перед чашкой давно выпитого кофе, тщетно ожидая кого-нибудь, кто
бы освободил меня, уплатив терпеливому официанту шесть су. Подобный способ
прокормления был открыт мной еще зимою и блестяще себя оправдал.
Действительно, почти всегда за четверть часа до закрытия кафе появлялся
какой-либо нечаянный освободитель -- французская поэтесса, стихи которой я
перевел на русский язык, скульптор-аргентинец, почему-то надеявшийся через
меня продать свои произведения "одному из принцев Щукиных", шулер
неизвестной национальности, выигравший у моего дядюшки в Сан-Себастьяне
изрядную сумму и почувствовавший, очевидно, угрызения совести, наконец, моя
старая нянюшка, приехавшая с господами в Париж и попавшая, вероятно по
рассеянности полицейского, не разглядевшего адрес, вместо русской церкви,
что на улице Дарю, в кафе, где сидели русские обормоты. Эта последняя, кроме
канонических шести су, подарила мне большую булку и, растрогавшись, трижды
поцеловала мой нос.
Может быть, вследствие этих неожиданных избавлений, а может быть, под
влиянием других обстоятельств, как-то: хронического голода, чтения книжек
Леона Блуа и различных любовных неурядиц, я был настроен весьма мистически и
узревал в самых убогих явлениях некие знаки свыше. Соседние лавки --
колониальная и зеленная -- казались мне кругами ада, а усатая булочница с
высоким шиньоном, добродетельная женщина лет шестидесяти,-- бесстыдным
эфебом. Я детально разматывал приглашение в Париж трех тысяч инквизиторов
для публичного сожжения на площадях всех потребляющих апперитивы. Потом