"Илья Эренбург. Тринадцать трубок" - читать интересную книгу автора

старьевщиком Салоник.
- Младший и любимый сын, - проникновенно начал Элеазар, - когда ты
родился, я был уже стар и мудр. Я больше не предавался ни наукам, ни
веселью, ни любви. Я даже не понимаю толком, кстати будь сказано, несмотря
на свою мудрость, как это случилось, что ты родился. Я долго думал о том,
чем мне теперь заняться и чем заменить шершавые бедра твоей матери Ребекки,
пустую бутылку и сгоревшие на жаровне книги. Размышляя, я выходил вечером на
улицу и видел, как на порогах домов турки, греки, евреи курят длинные трубки
с чашечками, подобными раскрывшимся цветкам тюльпана. Я уже заметил прежде,
что люди предающиеся любви, веселью и наукам, быстро устают от своих
занятий. Турок, подбирая шаровары, спешит уйти от десяти самых прекрасных
жен. Грек, выпив критского вина, пропев и проплясав, ложится на мостовую и
начинает корчится от усталости, а порой и от тошноты. Самый мудрый еврей
засыпает над талмудом. Очевидно, трубка была выше прочих услад, ибо никто не
уставал подносить ее к вечно жаждущему рту. Дойдя до этого, сын мой, в
третий и последний раз я продал штаны, незадолго перед этим сделанные
Ребеккой из ее свадебного платья. На вырученные два пиастра я купил себе
хорошую трубку из левантской глины, с жасминовым чубуком и янтарным
наконечником. Но когда я принес ее домой и, распечатав пачку смирнского
табаку, готов был поднести уголек к тюльпановым лепесткам, голос мудрости
остановил меня.
"Элеазар, - сказал я себе, - неужели ты напрасно ласкал Ребекку, вертел
животом и изучал голландские корни? Зажженная трубка окажется хуже никогда
не изведанной. Глупец, не дай твоему счастью уйти вместе с дымом!"
С этого дня каждый вечер я вынимал из-под кровати тщательно хранимую от
ревнивых взоров Ребекки заветную трубку и благоговейно касался губами
золотого янтаря. Он напоминал мне солнце и кончики грудей прекрасных женщин
в турецких банях, которых никогда не сможет увидеть наяву бедный еврей. Я
вдыхал запах жасминового дерева, и ствол как бы зацветал белыми хлопьями. На
нем пели соловьи лучше, чем самые искусные греки. Красная глина мне
напоминала о священной земле, где покоятся кости патриархов и пророков, со
всей мудростью, которая больше книг еврейских и даже голландских. Так, не
куря, я был со своей трубкой счастливее всех турок, греков и евреев, на
порогах домов испепеляющих свое счастье. Сын мой, я оставляю тебе эту
трубку, и я молю тебя - не вздумай огнем осквернять ее холодное девичье
тело!..
Велико было негодование молодого Иошуи, услыхавшего эти речи.
- Отец, если бы ты не плевал в трубку, подобно евнуху, а курил бы ее
толком, обкуренная, она стоила бы теперь по меньшей мере десять пиастров.
Иошуа был нрава буйного и горячего. Возмущенный потерей восьми
пиастров, а пуще этого глупостью отца, прикидывающегося мудрым, он схватил
трубку и чашечкой ее, подобной раскрытому цветку тюльпана, ударил по лбу
Элеазара бен Элиа. Вопреки общепринятому мнению о том, что левантская глина
отличается хрупкостью, трубка осталась целой, хотя лоб мудрого Элеазара бен
Элии славился в Салониках своей крепостью, достойной мрамора. Зато Элеазар
вскоре после этого закрыл навеки глаза, испорченные чтением голландских
трактатов. Конечно, Иошуа и его благородное негодование тут ни при чем. Как
явствует из предшествующего, старик был готов умереть от несварения желудка
и, закончив наставления ввиду отсутствия пятого сына, привел свои намерения
в исполнение.