"Илья Эренбург. Тринадцать трубок" - читать интересную книгу автора

всего, а главным образом того, что тюрьма, будучи, как все люди, вещи и даже
учреждения, смертной, перестанет существовать. Тогда его, Читкеса, пошлют на
фронт, а фронт в представлении младшего комиссара являлся вездесущим и
вечным.
Кроме того, товарищ Читкес изнывал страстью к делопроизводительнице
Розочке Шип и только вследствие предельной дрожи, мешавшей ему издать
сколько-нибудь человекоподобный звук, не мог поделиться с ней своими
чувствами. Но каждый вечер, после проверки, с трубкой, придававшей ему
бодрость, комиссар шел к Розочке и нес ей своей паечный сахар. Розочка
весело грызла кусочки сахара и, жалея дрожавшего Читкеса, кутала его в свою
вязанную кофту, чем укрепляла надежды, жившие где-то в глубине сердца
младшего комиссара.
Гроза грянула нежданно - самая прозаическая гроза, - приехала инспекция
и нашла непорядки. Начальник вызвал Читкеса и кратко объявил:
- Я подал заявление, чтобы вас сняли с учета.
Он ничего не сказал о фронте, но Читкес великолепно понял его. Он был
уже готов снова бежать по учреждениям, доказывая болезни легких, сердца,
почек и печени, но зашел перед этим в контору тюрьмы. Там лежали списки
вновь привезенных арестантов. Читкес взглянул случайно и сразу увидел:
"Розалия Шип". Он не выдержал и запищал:
- Как?.. Шип?..
Старший комиссар, чистивший свой револьвер, многозначительно ответил:
- Да. Шип.
И здесь Читкес понял, что теперь ему никто не сможет помочь. Он навеки
неблагонадежен, и никакая трубка его не спасет.
А старший комиссар, усмехаясь, добавил:
- Любовница важного преступника.
Нет, этого Читкес не мог вынести: Розочка, его Розочка - любовница! Все
смешалось - страх, ревность, отчаянье. Читкес бегал с трубкой по темному
тюремному коридору, корчась и дрожа так, что приходилось обеими руками
поддерживать трубку. Во рту его была такая горечь, как будто там уже
разлагался крохотный Читкес, младший комиссар тюрьмы, снятый с учета,
заподозренный и навеки потерявший Розочку Шип.
Читкес быстро открыл дверь камеры шестьдесят второй, где сидел высокий,
худой, давно не бритый арестант, которого со дня на день должны были
расстрелять, и сунул ему трубку:
- Берите. Ну, гражданин!..
И хотя дрожал он, Читкес, а не заключенный, комиссар все же нашел
необходимым успокоить его:
- Вы не бойтесь... Это только трубка.
В камере шестьдесят второй находился бывший сановник империи Виссарион
Александрович Доминантов. Он взял из рук комиссара вещь, мало напоминавшую
трубку. Изгрызенный роговой мундштучок походил скорее на обглоданную собакой
кость. Веревка еле держала расколовшееся дерево. Кольца вовсе не было.
Прогоревшие края черной узорной бахромой окаймляли трубку. Безусловно,
доктор Петерсон, увидавши эту скверную головешку, не признал бы в ней даже
останков своего прекрасного изобретения, патентованного в различных странах.
Но есть великие и незаметные приметы сердца. Взяв в зубы трубку,
арестант что-то вспомнил и улыбнулся. Через несколько дней, стерев толстый
налет гари и пыли, отыскав на левом боку надпись, свидетельствующую о том,