"И.Г.Эренбург. Лазик Ройтшванец" - читать интересную книгу автора

рыбу, но вашу свадьбу мы справим на кладбище, чтобы немножко развеселить
смерть". Я не знаю, веселилась ли смерть и веселились ли евреи, ведь у
жениха был, кроме печальной фамилии, большущий горб, а невеста была, говоря
откровенно, хромая. Я не знаю даже, кончилась ли холера, но одно я знаю, что
родился я, Лазик Ройтшванец, и в этом, кажется, единственная моя вина.
- Может быть, вы все-же скажете нам, что вы делали одинадцатого июля в
семь часов пополудни?
- Я шел к члену клуба "Красный Прорыв" к товарищу Фене Гершанович.
Перед этим я утюжил брюки, а после этого я сидел, как настоящий злодей в
тюрьме за решеткой.
- Однако, прочитав обращение к трудящимся, вы демонстративно выразили
свои контр-революционные чувства.
- Как я мог выразить свои чувства, если я их вообще не выражаю? Вы
думаете, что я торжественно хохотал, когда пали цепи самодержавия, и когда
околодочный Богданов сидел у нас на дворе под кадкой? Нет, я и тогда
говорил себе: пусть издает возгласы Левка-парикмахер - он все равно ничего
другого не умеет делать. Я не выражал, хотя тогда все выражали: даже
Богданов вылез из под кадки и тоже выражал. Я - сплошная загадка, и ни
гражданка Пуке, ни вы, гражданин прокурор, никто на свете не знает, какие у
меня, может быть, в душе чувства. Кому интересно, что у маленького портного
внутри? А если вы всетаки будете настаивать, я прямо скажу вам: можно
вывернуть пиджак, но не душу. Я шел к товарищу Гершанович и я ровно ничего
не выражал. Вы спросите, почему я вздохнул, прочитав это "обращение ко всем
трудящимся"? Как же я мог не вздыхать? Ведь это же было воззвание для
вздохов. У меня висел на стене портрет товарища Шмурыгина. Я занимаюсь
политграмотой. Я могу сказать вам наизусть хоть сейчас все произведения
товарища Шурки Бездомного. Если же случилось такое несчастие, и я, Лазик
Ройтшванец, попал на эту черную скамейку подсудимых, то я вам признаюсь,
что пфейферские брюки я действительно скрыл от гражданина фининспектора. Я
показал восемьдесят, вместо ста пятнадцати. Это составляет ровно тридцать
пять рублей разницы. За это меня можно оштрафовать, и я только тихонько
вздохну, как тогда у забора. Но нельзя меня судить за оскорбление герба и
флага, когда там не было ни герба, ни флага, а всего на всего гражданка
Пуке, и то я ее ничем не оскорблял.
Однако, Матильда Пуке, женщина с бледно-зелеными меланхоличными глазами
и со стажем в девять месяцев, повторила показания, данные ею на
предварительном следствии: подсудимый подбежал к воззванию, прочитал его и,
нагло расхохотавшись, издал бсзстыжий возглас, который, в виду кампании по
борьбе с хулиганством, не надлежит даже воспроизводить. Выслушав все это,
Лазик подмигнул председателю:
- Я же говорил, что она или ненормальная, или глухонемая. Натик
действительно наклеил бумажку. Я действительно подошел и прочитал. Зачем же
наклеивают бумажку? Чтоб ее, кажется, читали. После этого я вздохнул. Откуда
вы знаете, может быть, мне стало жалко товарища Шмурыгина? Разве это так
просто умереть от заворота кишек? И потом я очень хорошо понимаю, что такое
надгробная скорбь в масштабе губернского города. Если когда-то могли на
кладбище справлять свадьбу, то ведь это было в позапрошлом столетии, и потом
тогда была холера, а теперь у нас нет никакой холеры, теперь у нас только
хозяйственное возрождение и китайский вопрос. В старом хедере меня учили
Талмуду. Это, конечно, обман, и с тех пор я прочел уже всю "Азбуку