"Илья Эренбург. День второй" - читать интересную книгу автора

смеяться. Невольно они чуждались своих товарищей. Они не были ни смелей, ни
одаренней других, но они пытались идти не туда, куда шли все. Их легко было
распознать но беглой усмешке, по глазам, одновременно и презрительным и
растерянным, по едкости скудных реплик, по немоте, которая их поражала, как
заболевание.

Таким был и Володя Сафонов. Профессор Байченко сказал Сафонову: "Вы
типичный изгой". Володя заглянул в словарь. Там значилось: "Изгой -
исключенный из счета неграмотный попович, князь без владенья,
проторговавшийся гость, банкрот". Володя усмехнулся - профессор прав.
Сафонова надлежит исключить из счета. Только по недосмотру он еще состоит в
жизни. Он, например, не верит, что домна прекрасней Венеры. Он даже не
уверен, что домна нужнее, нежели этот кусок пожелтевшего мрамора. Он -
неграмотный попович. Он сдал, как и все, диамат. Но если просмотреть его
мысли так, как просматривают школьную работу, придется подчеркнуть красным
карандашом любой день. Все его существо - ошибка. Он не объясняет скуки
доктора Фауста особенностями периода первоначального накопления. Когда на
дворе весна и в старых садах Томска цветет сирень, он не ссылается на
Маркса. Он знает, что весна была и до революции. Следовательно, он ничего
не знает. Он туп и неграмотен. Он даже сомневается в том, что он - попович:
у него подозрительное происхождение, его отец читал Мирбо и Короленко.
Сафонов - князь без владенья. Князь теперь не титул. Это, скорее,
клеймо. Мотыльки не помнят ни тяжелого копошения гусеницы, ни того, как
замирал кокон,- мотыльки весело порхают. А у князя избыток памяти. Он
помнит за себя и за других. Он хил, тщедушен и, говоря откровенно,
ничтожен. Трудно перечислить его наследственные болезни. Он готовится к
параличу, и, однако, он сиятелен. Сафонов - князь не по родословной, он
князь по несчастью.
Какие же у него владения? Койка в общежитии? Книжка Пастернака?
Дневник? Разумеется, его владенья необозримы. Он недавно беседовал с Блезом
Паскалем во дворе парижского Порт-Рояля. Он может оседлать коня и
отправиться с поручиком Лермонтовым в самый дальний аул. Ему ничего не
стоит подарить любимой Альгамбру или Кассиопею. Но эти владенья не признаны
законом. Перед людьми он нищ. У него нет комсомольского билета. У него нет
даже завалящейся надежды.
Вернее всего, он - проторговавшийся гость. Не пора ли признаться, что
они банкроты? Они торговали верой, сердечным жаром, передовыми идеями. Они
торговали и проторговались. Мечтая о справедливости, они не забывали о
сложных рифмах. Невинности они не соблюли. Что касается капитала, то он был
достаточно условен. Этот капитал ликвидировали заодно с капитализмом.
Говорят, будто могила Кюхли в Тобольске разворочена. От Достоевского
остались только переводы на немецкий да каторжный халат. Последний,
разумеется, сдан в музей революции. Змею "Медного всадника" остается сдать
в зоопарк. Что же добавить? Обезумевшего старика на станции Астапово?
Стриженых курсисток? Декадентов? Земских врачей?

Блок во что бы то ни стало хотел услышать "музыку революции". Услышав
ее, он умолк. Он умер. Другие еще живут. Когда-то банкротов сажали в
долговую тюрьму. Теперь одних вывели в расход. Другие сбежали в Париж: они
лечат больную совесть на французских водах. Третьи? Третьи еще валяются: