"Илья Эренбург. День второй" - читать интересную книгу автора

на минуту от работы, он глядел на акварель: это был Париж, крыши домов,
трубы, а над ними немного неба, едва голубоватого. Небо было положено
художником с болезненной осторожностью, оно ничего не несило, глаза скорее
догадывались о нем, нежели его видели. Глядя на акварель, Шор улыбался. Он
не мечтал о городе, в котором когда-то прожил несколько лет. Он с трудом
мог себе представить, что этот город еще существует: для Шора существовал
только завод. Но, глядя на крыши и на легкое небо, Шop улыбался.
Кроме этой картины, ничто не выдавало прошлой жизни Шора. Когда к нему
заходили товарищи по делу, он открывал шкаф и подолгу в нем рылся: он искал
коробку с конфетами. Он угощал инженеров карамелью и ласково посмеивался. В
шкафу все лежало вместе: белье, доклады, лекарства и, где-то среди носков,
старая пожелтевшая фотография. На фотографии вихрастый юноша в косоворотке
улыбался. Рядом с ним стояла девушка в большой шляпе - такие шляпы носили
до войны. От шляпы легла густая тень, и лица девушки не было нидно. Шор
никому не показывал карточки, да и сам никогда на нее не смотрел. Он только
время от времени, хмурясь, проверял, лежит ли она под книгами или под
бельем.
Инженер Шалов спросил Шора: "Вы читали "Гидроцентраль"? Это, знаете,
удивительно!" Шор покраснел от смущения: "Как-то времени не хватает. А в
общем - распущенность. Спасибо, что надоумили. Теперь я обязательно
прочту".

Он действительно взял книгу и начал читать. Но вдруг он вспомнил, что
в шамотном цеху рабочие ворчат из-за сапог, и кинулся к телефону: "Нельзя
ли раздобыть сапоги? Это безобразие!" Он так и не прочел романа.
Когда Колька Ржанов взлез на каупер, чтобы выправить канат, Шор пришел
в цех. Все решили, что он пришел поздравить Кольку. Но Шор зарычал: "Что
это за головотяпство? Ты мог замерзнуть или того - сорваться. Что у нас,
много таких рабочих? Надо, черт возьми, беречь себя!" Он говорил и
улыбался. Он видел глаза Кольки, полные смущения и радости. У Шора никогда
не было детей. Когда он приходил к семейным товарищам, он ползал с ребятами
по полу и смешно хрюкал. Теперь он глядел на Кольку, как на своего сына. Он
был горд и умилен. Потом он побежал в управление и забыл о Кольке.
Колька не забыл о Шоре. Он говорил: "Ну и старик!" Шору было сорок
восемь лет, но Кольке он казался очень старым. Когда Кольку охватывали
сомнения, когда он видел вокруг себя корысть или малодушие, он вспоминал
"старика". Тогда работа спорилась, и Колька снова веселел.
В то самое утро, когда Шор, обезумев, побежал к реке поглядеть, не
упала ли галерея, рабочие Колькиной бригады обсуждали - выходить ли на
работу? Фадеев говорил Кольке: "Андрюшка был в управлении. Говорит: на
градуснике ничего не видать. Нет больше градусов - спрятались. Значит,
пятьдесят или того холодней. А по контракту мы обязаны работать до сорока
пяти. Умирать, милый, никому не хочется". Колька спокойно ответил Фадееву:
"Нам не о градусах надо думать, но о сроках. Вторая декада февраля, а домну
обещали пустить к апрелю. Вы, ребята, как знаете. Можете здесь валяться. Я
и один пойду". Он опустил наушники шапки и, не глядя иа товарищей, пошел к
выходу. Тогда Васька Морозов сказал: "Что ж это, ребята? Неужто одному ему
мерзнуть?" Он вышел вместе с Колькой. Вслед за ними пошли и остальные.
Это был тревожный день: кто-то подпустил лебедку. Листы упали. Рабочие
мрачно глядели друг на друга: в их бригаду затесался враг. Они жили дружно,