"День Шакала" - читать интересную книгу автора (Форсайт Фредерик)

2

Марк Роден выключил транзистор и встал из-за стола; к завтраку он едва притронулся. Он отошел к окну, прикурил сигарету от окурка и невидящим взглядом уставился на заснеженные склоны гор, до которых еще не добралась запоздалая весна.

— Ублюдки, — негромко и ненавистно проговорил он и все так же вполголоса, отводя душу, высказался куда похлеще о президенте, правительстве и Аксьон сервис.

Роден был почти ни в чем не похож на своего предшественника. Длинный и сухопарый, с трупно-серым, исхудалым от затаенной злобы лицом, он в отличие от пылких соплеменников обычно сохранял невозмутимый вид. Сын сапожника, он в университетах не обучался; военная карьера его началась, когда он, еще зеленый юнец, переплыл Ла-Манш в рыбацкой лодке и вступил рядовым под знамена с лотарингским крестом.

Сержантский, а затем унтер-офицерский чины достались ему в жестоких боях в Северной Африке под командой Кенига и на полях Нормандии в дивизии Леклерка. Во время битвы за Париж его произвели в офицеры, о чем в мирное время он, с его образованием, и мечтать бы не смел. Война кончилась, и он мог уволиться из армии.

Уволиться, а дальше что? Отец обучил его сапожному ремеслу, но оно было ему не по душе; особенно же не нравилось ему, что рабочих, как раньше подпольщиков и партизан Сопротивления, прибрали к рукам коммунисты. Он остался служить и с горечью наблюдал, как новоявленные выпускники военных училищ, молокососы, вызубрившие учебники, запросто получали офицерское звание, которое он добыл потом и кровью. Между тем эти молокососы быстренько оказывались старше его по званию, и горечь стала закоренелой обидой.

Нет, рассудил Роден, уж если служить, то служить в колониальных войсках, драться бок о бок с настоящими, доподлинными солдатами, а эти… пусть учатся маршировать. И он испросил перевод в парашютно-десантные части.

Через год он командовал ротой в Индокитае, и окружали его единомышленники. Здесь карьера была открыта, хотя бы и сыну сапожника: знай себе иди в огонь — изо дня в день. Он стал майором, а когда война кончилась, разнесчастный год проторчал во Франции и наконец попал в Алжир.

За этот год на родине — после презренной капитуляции в Индокитае — его горькая обида превратилась в нестерпимую ненависть к политикам и коммунистам: он их не различал. От изменников и подлецов, заполонивших Францию, надо избавиться разом — кто же это сделает, если не военные? Одна только армия была чиста от этой скверны.

Как большинство боевых офицеров, которым — опять-таки изо дня в день — приходилось хоронить павших в бою и обезображенные трупы тех, кого противник, по несчастью, взял живыми, Роден гордился своими солдатами — солью земли, воинами, кровью своей искупающими буржуазное благополучие. И вот, провоевав восемь лет в индокитайских дебрях, он обнаружил, что на родине никто французского солдата в грош не ставит, а левые интеллектуалы еще и поносят: они, мол, пытками добивались признаний, без которых… да что говорить! И Марк Роден, обойденный судьбою, стал твердокаменным фанатиком.

Он ничуть не сомневался, что если бы не расслабленные колониальные власти и не политический саботаж во Франции, то вьетнамским партизанам тут бы и конец. Индокитай, однако же, уступили туземцам — это значит скопом предали тысячи и тысячи наших ребят, погибших, выходит, задаром. Нет уж, хватит предательства, это мы докажем в Алжире. Весною 1956 года Роден был, сколько мог, счастлив и убежден, что уж там-то, на алжирских холмах, и он покажет себя, и французская армия в грязь лицом не ударит.

После двух лет ожесточенных боев он был настроен по-прежнему. Ну да, мятеж пока не удалось подавить: сколько перестреляли феллахов, выжгли селений, запытали террористов — а он охватил всю страну и перекинулся из «глубинки» — бледа — в города.

За чем же дело стало? Да лишь за добавочной помощью из метрополии. Воевали-то, собственно говоря, во французской провинции, где обитало три миллиона французов. Алжир — это часть Франции, и драться за него надо так же, как за Нормандию, Бретань или Приморские Альпы. Свежеиспеченный подполковник Марк Роден усмирял уже не блед, а города, сначала Бон, потом Константин.

В захолустье он имел дело с бойцами Фронта национального освобождения (ФНО), какими-никакими, а все же более или менее солдатами. Он их, разумеется, ненавидел, но что это была за ненависть по сравнению с той, какую вызывали у него городские убийцы-невидимки, вроде мусорщиков, подкладывавших пластиковые бомбы в людных кафе и магазинах, на детских площадках французских кварталов. И Роден постарался очистить Константин от этой погани — так постарался, что заслужил у мусульман прозвище Живодер.

Чтобы вконец расправиться с ФНО и его армией, требовалась всего-навсего полная поддержка Парижа. Фанатизм легко затмевает факты: непосильные военные расходы, дестабилизация французской экономики, очевидная невозможность победы, упадок духа новобранцев — все это, считал Роден, вздор и сущие пустяки.

В 1958 году де Голль вернулся к власти: он стал премьер-министром, решительно ликвидировал прогнившую и немощную Четвертую республику и учредил Пятую, президентом которой был избран в январе 1959-го. В Елисейский дворец он вступил все с тем же обеспечившим ему ранее поддержку генералитета победоносным лозунгом на устах: «Французский Алжир!» Услышав эти его слова по радио, Роден удалился к себе и расплакался от радости. Де Голль явился в Алжир, и Родену казалось, будто сам Зевс низошел с Олимпа. Ну, думал он, теперь-то дела пойдут на лад. Коммунистов отовсюду выметут поганой метлой, изменника Жана Поля Сартра обязательно расстреляют, профсоюзы прижмут к ногтю, и Франция наконец по-настоящему придет на выручку своим кровным братьям в Алжире и своей армии, отстаивающей французскую цивилизацию против варварства.

Словом, все было ясно как день, и, когда президент де Голль повел свою, совсем неожиданную политику, Роден решил, что тут какой-то подвох. Мало ли какие у старикана расчеты? Слухам о предварительных переговорах с Бен Беллой и ФНО Роден попросту не поверил. В 1960-м он был всей душой на стороне повстанцев-колонистов Большого Жо Ортиза; однако же считал, что де Голля торопить не надо, тот наверняка знает, что делает, а придет время — разгромит проклятых феллахов одним ударом. Он ведь говорил, и повторял золотые слова: «Французский Алжир!»

Когда же окончательно, вне всякого сомнения выяснилось, что Шарль де Голль намерен благоустраивать Францию ценою потери Алжира, для Родена все пошло прахом. Больше некому и не во что было верить, не на что и не на кого надеяться; оставалась одна ненависть — к режиму, к политикам, к умникам, к алжирцам, к профсоюзам, к писакам, к иностранцам, и пуще всего к Этому Подлецу. Почти весь батальон Родена, кроме нескольких трусливых сопляков, принял участие в апрельском военном мятеже 1961 года.

Мятеж был сорван; де Голль упредил его до обидного просто и расчетливо. За неделю-другую до открытия переговоров с ФНО солдатам раздали тысячи маленьких транзисторов. Многие офицеры и сержанты отнеслись к этому одобрительно: развлечение безобидное, пусть ребята, которых донимают жара, мухи и скука, послушают легкую музыку, доносящуюся с родины.

Но с родины доносилась не только легкая музыка. В тот день, когда решалось, чью сторону возьмет армия, десятки тысяч новобранцев в алжирских казармах, как обычно, слушали последние известия. А затем зазвучал тот, самый голос, которому внимал Роден в июне 1940 года. И звучал почти тот же призыв: «Выбирайте между верностью и изменой долгу. Я обращаюсь к вам от имени Франции, я в ответе за ее судьбу. Следуйте моим приказаниям».

Наутро от некоторых мятежных батальонов осталась горстка офицеров и большинство сержантов.

Мятеж рассеялся, как наваждение, — с помощью радио. Родену повезло больше других: с ним остались сто двадцать офицеров, сержантов и рядовых — это потому, что в его батальоне было много ветеранов Индокитая и войны в алжирской «глубинке». Такие, как они, и образовали ОАС — затем, чтобы избавить Францию от Иуды, засевшего в Елисейском дворце.

Правительственная армия эвакуировалась; части ФНО победно вступали в города и поселки. В семь недель промежутка, когда французские колонисты ни за грош отдавали нажитое за свой век и без оглядки бежали с истерзанного войной побережья, Тайная армия распрощалась с Алжиром на свой лад; после этого дикого и кровавого погрома главарям ОАС — во всяком случае, тем из них, кто был известен властям, — оставалось только скрываться за пределами Франции,

Роден стал заместителем начальника зарубежного оперативного отдела ОАС зимой 1961 года. Аргу планировал наступление Тайной армии — размашисто, дерзко и находчиво; Роден проводил в жизнь его планы — умело, трезво, хитроумно.

В качестве оголтелого фанатика он был не опаснее других бессчетных легионеров ОАС начала шестидесятых. Но этому сыну сапожника, смекалистому от природы, не задурили голову ни шаблонным образованием, ни армейской рутиной. Он привык думать и рассуждать по-своему.

Впрочем, насчет будущего Франции и поруганного престижа армии он мыслил в точности, как прочие оасовцы; однако сугубо практические вопросы решал дотошно, сосредоточенно и хладнокровно, чуждаясь восторженного прожектерства и яростных бредней своих сотоварищей.

Именно так он и принялся обдумывать убийство де Голля. Задача была не из легких, и во сто крат затруднили ее злополучные покушения в Пти-Кламаре и Военной академии. Охотники нашлись бы; но надо было найти какого-то особенного убийцу или разработать какой-то небывалый план — иначе не доберешься до президента сквозь плотную круговую оборону спецслужб.

Он кропотливо перебирал в уме большие и мелкие трудности. Битых два часа, стоя у окна в клубах сизого табачного дыма, он суммировал условия задачи; затем попытался ее решить. Решение за решением придумывалось, проверялось, казалось приемлемым по всем статьям и наконец отвергалось. Главное — подготовить покушение втайне, а это никак не выходило.

После пти-кламарского краха дела шли все хуже и хуже. На всех уровнях ОАС кишмя кишели вражеские агенты. Похищение Аргу доказывало, что Аксьон сервис разрешено охотиться за оасовскими вожаками напропалую: не побоялись же громкого скандала с немцами!

Аргу допрашивали уже четырнадцать дней, и вся верхушка ОАС была растревожена. Бидо потерял всякий вкус к публичным выступлениям и стал тише воды ниже травы; другие деятели Национального совета сопротивления ринулись кто куда — в Испанию, в Америку, в Бельгию. Все запасались подложными документами, все сидели на чемоданах.

Глядя на начальство, пали духом и рядовые. Раньше во Франции было у кого укрыться, с кем переправить оружие, передать известия, от кого получить нужную информацию; теперь прежние пособники отделывались извинениями и торопливо прерывали телефонный разговор.

Основательно допросив участников пти-кламарского покушения, полиция напала на след трех подпольных групп: обыскивали дом за домом и находили тайник за тайником — с оружием и боеприпасами; еще два заговора против де Голля были пресечены в зародыше — заговорщиков арестовали, едва они собрались второй раз.

Деятели Национального совета сопротивления разглагольствовали тем временем на заседаниях комитетов о попранной французской демократии; и Роден, угрюмо поглядывая на стоящий у постели портфель, набитый секретными донесениями, подводил безотрадные итоги. Денег в обрез; бойцов Тайной армии и сторонников ее все меньше, престиж во Франции и за границей падает, СДЕКЕ и полиция обложили со всех сторон, и их натиска ОАС заведомо не выдержит.

И как бы в завершение предыдущих размышлений Роден пробормотал: «Да, нужен человек неизвестный…» Он припомнил всех, кто годился на это дело, кто возьмется за него, — куда там! На каждого из них во французской полиции имеется досье потолще Библии. А то зачем бы ему, Марку Родену, отсиживаться в глухой австрийской деревушке?

К полудню он набрел на новое решение и поначалу забраковал его, но оно никак не шло из головы. Если такой человек отыщется… если такой существует… Он медленно и тщательно составил план с его участием, взвесил все препятствия и возражения. План их перевешивал, и наконец-то соблюдалась скрытность.

В предобеденный час Марк Роден надел пальто и спустился по лестнице; на улице его прохватило ледяным ветром. Он поежился, но зато на свежем морозном воздухе нытье в висках от прокуренной духоты как рукой сняло. По хрусткому снежку он прошел налево, к почтовому отделению на Адлерштрассе, и отправил несколько кратких телеграмм, извещая своих соратников, обретавшихся под чужими фамилиями в южной Германии, Австрии, Италии, Испании, о том, что вынужден отлучиться на несколько недель.

На обратном пути в скромненькую гостиницу ему пришло в голову: небось ведь подумает кто-нибудь, будто он тоже перетрусил и дал деру от убийц или похитителей из Аксьон сервис, — и он пожал плечами. Пусть их думают что хотят, не время объясняться.

В гостинице нынче кормили тушеной говядиной с макаронами, и хотя в индокитайских джунглях и алжирской пустыне он привык к самой непритязательной пище, однако же это дежурное блюдо доел через силу. Он быстро уложился, заплатил по счету и отправился на свой страх и риск искать нужного ему человека, а вернее, выяснять, есть ли на свете такие люди.

Когда Роден садился в поезд, лайнер британской авиакомпании БОАК «Комета-4В» опустился в лондонском аэропорту на посадочную полосу 0–4. Он прибыл из Бейрута. Вереницей потянулись пассажиры, и в их числе высокий белокурый англичанин со свежим, по-курортному загорелым лицом. Отлично отдохнувший, бодрый, он целых два месяца вкушал экзотические услады ливанской жизни; самое же приятное впечатление доставил ему перевод кругленькой суммы из бейрутского банка в швейцарский.

Далеко позади, в песках Египта, были давно уж захоронены тамошней разъяренной и ошеломленной полицией два трупа немецких инженеров-ракетчиков с аккуратно простреленными позвоночниками. Их безвременная гибель на несколько лет застопорила начатые по указанию Насера работы над серийным производством ракет «Аль-Гумхурия», и некий сионист-миллионер в Нью-Йорке остался доволен: расходы себя окупили. Легко миновав таможенный досмотр, англичанин взял такси и поехал в Мейфэр, к себе на квартиру.

А Роден был занят своими поисками около трех месяцев, и в портфеле у него появились три тощие папки-подшивочки. В середине июня он вернулся в Австрию и поселился в Вене, в пансионе «Клейст» на Брукнер-аллее.

С центрального почтамта он отправил две телеграммки в Италию — в Больцано и в Рим, — срочные вызовы на совещание. Не прошло и суток, как оба его главных помощника были уже в Вене. Рене Монклер приехал из Больцано, взяв напрокат автомобиль, Андре Кассон прилетел из Рима — оба, конечно, под чужими фамилиями. Их собственные были слишком хорошо знакомы СДЕКЕ, агенты которой не жалели денег на подкуп пограничников и служащих в аэропортах.

Андре Кассон явился в пансион «Клейст» первым, семью минутами раньше назначенных одиннадцати часов. Из такси он вышел на углу Брукнераллее, погляделся в витрину цветочного магазина, поправил галстук, с минуту постоял как бы в раздумье — и быстрым шагом прошел к вестибюлю гостиницы, где Роден зарегистрировался под одной из двадцати фамилий, известных только его ближайшим сподвижникам. Телеграммы они получили за подписью Шульце: так именовался Роден в текущие двадцать дней.

— Herr Schulze, bitte![3] — обратился он к молодому портье за конторкой. Тот сверился со списком проживающих.

— Номер шестьдесят четыре. Вас ожидают, сударь?

— Да, конечно, — отвечал Кассон и проследовал к лестнице. На втором этаже он свернул в коридор и сообразил, что номер шестьдесят четвертый на полпути направо. И точно, он протянул руку — постучать, и руку его тут же заломили назад. Обернувшись, он увидел массивную, исси-ня выбритую физиономию и встретил холодный взгляд из-под кустистых, сросшихся черных бровей. Шагов, наверно, двенадцать тот за ним прошел, выйдя из ниши, но ничего не было слышно, циновка даже не скрипнула.

— Vouz desirez?[4] — безучастно осведомился гигант, сжимая его руку стальной хваткой.

Кассон оледенел, припомнив, как четыре месяца назад взяли Аргу в холле гостиницы «Эден-Вольф». Потом узнал: был такой поляк из Иностранного легиона в роте Родена, еще в Индокитае. Виктор Ковальский, не то адъютант, не то телохранитель.

— У нас с полковником Роденом деловое свидание, Виктор, — проговорил он. Услышав свое имя и фамилию начальника, Ковальский еще больше насупился. — Я — Андре Кассон. — Но Ковальский и ухом не повел. Не выпуская Кассона, он постучал в дверь левой рукой.

— Oui,[5] — отозвались изнутри.

Ковальский нагнулся к двери из-за плеча Кассона.

— Тут один к вам, — буркнул он, и дверь приотворилась, затем распахнулась.

— Андре, дорогой, извини, пожалуйста. — Он кивнул Ковальскому. — Все в порядке, капрал, я этого человека жду.

Выпущенный из медвежьего объятия Кассон прошел в номер. Роден бросил Ковальскому пару слов, закрыл и запер дверь. Поляк вернулся на свой пост.

Роден пожал гостю руку и указал на два кресла возле газового камина. Погода была не июньская — холодная морось, — а они оба привыкли к североафриканской жаре, и камин пылал вовсю. Кассон снял плащ и расположился в кресле.

— Раньше ты, помнится, так не осторожничал, Марк, — заметил он.

— Я и сейчас не за себя опасаюсь, — отозвался Роден. — Я-то уж как-нибудь, а вот бумаги… — Он показал на письменный стол у окна, где рядом с портфелем лежала толстая кожаная папка. — Затем мне и нужен Виктор. Ежели что, секунд шестьдесят у меня будет, успею сжечь.

— Ого, такие важные?

— Может, да, а может, нет. — В голосе Родена проскользнула нотка самодовольства. — Сейчас подойдет Рене — разберемся. Я ему назначил на одиннадцать пятнадцать, чтобы вы, чего доброго, не появились один за другим, а то Виктор может и всполошиться. Два незнакомца враз — это для него слишком.

И Роден скривил губы в непривычной для него улыбке при мысли о том, что будет, если Виктор со своим кольтом под мышкой вдруг да всполошится. В дверь постучали. Роден сделал несколько шагов и сказал в дверную щель: «Oui?»

Послышался придушенный умоляющий голос Рене Монклера:

— Марк, ради бога…

Роден распахнул дверь. Накрепко обхваченный огромной лапищей, малорослый Монклер казался совсем карликом.

— Са va,[6] Виктор, — распорядился Роден. Монклер вошел, облегченно расправляя плечи, и скорчил гримасу в ответ на понимающую ухмылку Кассона. Дверь снова была заперта, и Роден опять-таки извинился.

Пожав ему руку, Монклер снял пальто и остался в мятом, неприглядном темно-сером костюмчике, который вдобавок на нем плохо сидел, как, впрочем, и костюм Родена: привыкшие к форме, в штатском они чувствовали себя неловко.

Усадив гостей к огню в мягкие кресла, Роден оставил для себя стул с прямой спинкой возле письменного стола. Он достал из шкафчика бутылку французского коньяка и вопросительно подержал ее на весу. Кассон и Монклер кивнули и, приняв наполненные стаканы, как следует приложились к ним: по такой погоде горячительное было очень кстати.

Приземистый Рене Монклер, уютно откинувшийся в кресле у изголовья постели, смолоду, как и Роден, служил в армии, но в сражениях не бывал: штабной офицер, он десять лет ведал финансовой частью в Иностранном легионе. Весною 1963 года он стал казначеем ОАС.

Штатским из них троих был один Андре Кассон. Невысокий, всегда собранный, он одевался в точности как прежде, в Алжире, где заведовал банком. Теперь он заправлял французским подпольем ОАС — НСС.

Таких твердолобых, как они с Роденом, даже среди оасовцев было немного. Стали же они такими по разным причинам. Сына Монклера девятнадцати лет призвали в армию, и он три года отбывал воинскую повинность в Алжире, пока отец распоряжался финансами Иностранного легиона на базе близ Марселя. Майору Монклеру не довелось проводить своего сына в последний путь: его похоронили в алжирском захолустье патрульные-легионеры, отбив деревушку у партизан, к которым попал в плен юный французский рядовой. Позднее Монклер узнал, что за труп они хоронили: в Легионе, как и везде, все раньше или позже становится известно — рты ведь не позатыкаешь.

Андре Кассон попал в ОАС не столь случайно. Он родился и жил в Алжире: там у него была работа, дом, семья. Заведовал он алжирским отделением парижского банка и безработным не остался бы ни в каком случае. И все же он примкнул в 1960-м к повстанцам-колонистам и даже выдвинулся в своем родном Константине как один из повстанческих вожаков. Из банка его и после этого не уволили, и он наблюдал, как закрывается счет за счетом, как дельцы распродают, что можно, и переправляют капиталы во Францию, — словом, ясно было, что французам остались в Алжире считанные дни. Вскоре после военного мятежа, возмущенный новой голлистской политикой и бессильно сочувствуя мелким фермерам и торговцам, которые оставались без гроша за душой и вынуждены были бежать за море, в неведомые края, он помог оасовским боевикам ограбить свой собственный банк на 30 000 000 старых франков. Пособничество его заметил младший кассир и донес о нем, так что на дальнейшую банковскую карьеру рассчитывать не приходилось. Он отослал детей с женою к ее родне в Перпиньян, а сам вступил в Тайную армию. Там его ценили в особенности за то, что он был лично знаком с несколькими тысячами сторонников ОАС, переселившихся во Францию.

Марк Роден уселся за стол и поглядывал на своих помощников. В их ответных взглядах сквозило любопытство, но вопросов они не задавали.

Обстоятельно и методично перечислил Роден все неудачи и поражения, которые потерпела ОАС за несколько последних месяцев контрнаступления французской Тайной полиции. Гости угрюмо слушали, прихлебывая коньяк.

— Надо отдавать себе полный отчет в происходящем. Именно в эти месяцы нам нанесли три самых тяжких удара. Обойдемся без подробностей, они вам известны не хуже моего. Нет никаких сомнений в преданности и стойкости Антуана Аргу: однако допрашивают его, вероятно, с применением наркотиков, и мы не можем рассчитывать, что от врага останется в тайне что бы то ни было. Нам придется начинать заново, почти с нуля. Это бы еще не беда, будь это год назад. Тогда у нас в резерве были тысячи добровольцев, исполненных отваги и патриотизма. Теперь дело куда сложнее. И я не виню наших сторонников; они вправе ожидать от нас результатов, а не выспренных речей.

— Ладно, ладно. Ты ближе к делу, — вмешался Монклер. Оба знали, что Роден кругом прав. Кому-кому, а Монклеру было отлично известно, что деньги, награбленные в алжирских банках, израсходованы подчистую, а промышленники из правых кругов жертвуют все неохотнее, с большим скрипом. И Кассону, что ни день, было труднее держать связь с французским подпольем: явки проваливались одна за другой, после захвата Аргу и казни Бастьена-Тири многие отшатнулись. Да, Роден был более чем прав, но что с его правоты?

А Роден продолжал, будто его и не прервали.

— Ситуация такова, что устранить Великого Мого-ла — без чего мы не продвинемся ни на шаг к нашей цели, к освобождению Франции, — прежними методами невозможно. И я не решусь, господа, привлекать молодых патриотов к участию в планах, о которых почти наверняка через день-другой проведает французское гестапо. Ибо мы окружены паникерами, отступниками, перебежчиками.

Потому-то и удалось агентам Тайной полиции просочиться повсюду — так что утечка информации происходит у нас даже на высшем уровне. Противник буквально за несколько дней узнает о принятых решениях, знает наши планы и их исполнителей. Лишний раз напоминаю об этих прискорбных фактах затем, чтобы принять их в расчет и не впадать в самообман.

На мой взгляд, наша первичная цель — устранение Великого Могола — достижима лишь при условии, что мы оставим в дураках всех шпионов и осведомителей и обескуражим Тайную полицию; и если даже противник разгадает наш замысел, помешать его осуществлению не сможет.

Монклер и Кассон встрепенулись. В комнате стояла мертвая тишина, только стекла охлестывало дождем.

— Если мы примем мою, увы, точную оценку ситуации, — продолжал Роден. — то придется признать, что все, кто, как мы знаем, готов и способен устранить Великого Могола, находятся в поле зрения СДЕКЕ, отлично им известны. Едва любой из них вступит на землю Франции, как того и гляди угодит в лапы полиции, тем более что о нем доложат заранее барбузы и осведомители. Полагаю, господа, что у нас лишь один выход — прибегнуть к услугам человека со стороны.

Монклер и Кассон взглянули на него с изумлением, потом начали догадываться, куда он клонит.

— Какого же это человека? — спросил наконец Кассон.

— Ну прежде всего обязательно иностранца, — сказал Роден, — далекого от ОАС и НСС. Не известного полиции, не взятого на учет. Уязвимое место всякой диктатуры — ее бюрократизм. Что не зарегистрировано — того не существует. Так и наш незафиксированный убийца: нет его, и все тут. Он приедет с иностранным паспортом, сделает свое дело и покинет Францию, а французский народ сметет с лица земли изменническую клику де Голля. Впрочем, если его и поймают — невелика беда: все равно мы его освободим после прихода к власти. Важно лишь проникнуть в страну, избегнув слежки и подозрений. И как раз это никому из наших не под силу.

Слушатели молчали, осваиваясь с планом Родена. Потом Монклер тихо присвистнул:

— Ага, значит, профессиональный убийца, наемник.

— Вот именно, — подтвердил Роден. — И уж само собой, такой человек не возьмется за дело ради наших прекрасных глаз, из патриотизма или для собственного удовольствия. Тут потребуется недюжинная сноровка и выдержка, нужен подлинный мастер своего дела. А мастерам надо платить, и платить не скупясь, — прибавил он, бросив взгляд на Монклера.

— Почем еще знать, найдется ли такой человек, — пробормотал Кассон.

Роден предупредительно поднял руку.

— Все своим чередом, господа. Возникает, разумеется, масса вопросов. Сначала я хотел бы знать, приемлема ли для вас эта идея в принципе.

Монклер и Кассон переглянулись; потом, повернувшись к Родену, медленно кивнули.

— Bien.[7] — Роден откинулся на стуле. — Значит, по первому пункту мы договорились. Пункт второй, главный: он касается секретности. Похоже, что нам в этом смысле буквально не на кого положиться. Я не хочу сказать, будто все наши соратники в ОАС или НСС без пяти минут предатели, вовсе нет. Однако же давно известно, что чем больше людей посвящены в тайну, тем ближе она к раскрытию. А нам нужна полнейшая конспирация: это единственный залог успеха. И стало быть, круг посвященных надо сузить до предела.

Даже к руководству ОАС пробрались такие, что находятся в контакте с Тайной полицией. В свое время мы с ними разберемся, а сейчас их надо просто избегать. Да и среди политиков НСС хватает опасливых чистоплюев, которым этот замысел придется очень не по нутру. Зачем, спрашивается, стократно увеличивать опасность предприятия, приобщая к нему людей заведомо ненадежных?

Я вызвал тебя, Рене, и тебя, Андре, всецело полагаясь на вашу преданность делу и умение хранить тайны. К тому же от тебя, Рене, от нашего кассира и казначея, потребуются огромные усилия, чтобы мы смогли оплатить услуги наемного убийцы. А ты, Андре, обеспечишь на всякий случай поддержку и связь во Франции — отберешь несколько самых испытанных подпольщиков.

Повторяю, не вижу никакой надобности делиться нашими планами с кем бы то ни было. И предлагаю отныне считать себя комитетом, целиком ответственным за дальнейшую разработку, проведение и финансирование операции.

Опять наступило молчание. Наконец Монклер сказал:

— Что же нам, значит, действовать в полном отрыве от руководства ОАС и Совета сопротивления? Боюсь, не понравится им этот кот в мешке.

— Во-первых, они об этом не узнают, — спокойно возразил Роден. — Чтобы они одобрили наш замысел, надо как минимум созвать пленарное совещание. Этого не скроешь, и барбузы тут же примутся вынюхивать, что стряслось. А с одного-двух совещаний обязательно что-нибудь да просочится. Если же объезжать всех поодиночке, то мы и предварительного-то согласия добьемся не раньше, чем через месяц. Вдобавок все они захотят постоянно быть в курсе дел. Вы же знаете, что за публика эти чертовы политики и комитетчики. Им все надо знать — просто так, из любопытства. Пользы от них ни на грош, а дело они могут загубить в два счета, сглупа или спьяна распустивши язык.

А во-вторых, если даже замысел наш одобрят и нам не будут мешать, что это нам даст? Ничего, просто еще тридцать человек будут знать о том, о чем знать никому не надо. Если же мы будем действовать на свой страх и риск, то и в случае неудачи ничего особенно не теряем. Попадет нам, конечно, изрядно, не без того; вот и все. А если дело выгорит, то мы возьмем власть, а победителей не судят. Пусть те, кому неймется, выясняют задним числом, правильно пли неправильно был убит диктатор. Короче, согласны ли вы действовать заодно со мной и попытаться втроем разработать и реализовать изложенный замысел?

Монклер и Кассон снова переглянулись и снова кивнули Родену. Целых три месяца, со времени похищения Аргу, они его не видели. При Аргу Роден скромно держался в тени. Теперь стало очевидно, что он умеет не только подчиняться, но и руководить, и на обоих это произвело впечатление.

Роден взглянул на них, медленно выпустил дым и усмехнулся.

— Отлично, — сказал он, — перейдем к деталям. Я понял, что нам нужен убийца-профессионал, в тот день, когда по радио известили о злодейском расстреле бедняги Бастьена-Тири. С тех пор я занимался поисками кандидатов. Искать их было трудно: такие люди себя не афишируют. Итоги моих поисков, начатых в середине марта, — вот они.

Монклер и Кессон, подняв брови, обменялись многозначительными взглядами и смолчали. Роден продолжал:

— Давайте так, вы просмотрите повнимательнее эти скудные досье, и мы обсудим, кто из троих нам больше подходит. А если он почему-либо не сможет или откажется, тогда взвесим две другие кандидатуры; у меня на их счет есть особые соображения. Досье в одном экземпляре — читать придется по очереди.

Он извлек из папки три тоненькие подшивки и протянул одну Монклеру, другую Кассону. Третью он держал в руках, не раскрывая: ему перечитывать досье было незачем, он знал их наизусть.

Чтение длилось недолго: досье и правда были очень скудные. Кассон дочитал свое первым и разочарованно взглянул на Родена.

— И это все?

— Скажи спасибо и на том, — отвечал Роден. — Вот тебе еще, почитай-ка, — и подал Кассону третью подшивку. Монклер тем временем покончил со своей и получил просмотренную Кассоном. Оба опять углубились в чтение. На этот раз первым закончил Монклер. Он посмотрел на Родена и пожал плечами.

— Н-да… Судя по этим досье, у нас и своих таких тринадцать на дюжину. Стрелять-то они все горазды, им только…

Его прервал Кассон.

— Погоди минутку, прочти вот это. — Он перевернул страницу, пробежал глазами три последних абзаца и вернул подшивку Родену, вопросительно глядя на него. Тот с непроницаемым видом передал ее Монклеру, а Кассону вручил оставшуюся. Четыре минуты спустя оба закончили чтение.

Роден стопочкой сложил подшивки на столе, пододвинул стул к огню и уселся на него верхом, облокотившись о спинку. И наконец поднял глаза на собеседников.

— Я же сказал вам — выбор невелик. Конечно, есть и другие, но черта с два их отыщешь: разве что по картотекам Тайной полиции, да и то вряд ли — как раз мастера экстра-класса туда не попадут. Но вот вам на первый случай трое. Будем называть их — немец, южноафриканец, англичанин. Что скажешь, Андре?

— Тут, по-моему, и говорить нечего, — пожал плечами Кассон. — Если сведения верны, то те двое англичанину и в подметки не годятся.

— А ты, Рене?

— Согласен. Немец староват для такого дела. И профиль у него узкий: охрана бывших нацистов от израильских агентов. Он, пожалуй что, и не профессионал — просто евреев не любит. Южноафриканец может запросто спровадить на тот свет какого-нибудь черномазого ротозея-политика вроде Лумумбы, но где ж ему застрелить президента Франции. Вдобавок англичанин свободно владеет французским.

Роден удовлетворенно кивнул.

— Я так и думал, что мы с вами сойдемся во мнениях. Собственно, выбор стал ясен еще в процессе работы.

— А про этого англосакса все точно? — спросил Кассон. — Это его рук дело?

— Я и сам сомневался, — сказал Роден. — Даже лишний раз проверил данные. Бесспорных доказательств не нашлось — вот и хорошо, иначе он всюду приобрел бы репутацию подозрительного иностранца. Может, сами британцы и взяли его на заметку, но под большим вопросом. Смутные слухи к делу не подошьешь — да и дела заводить не с чего, а стало быть, и Интерпол незачем утруждать. А уж чтобы англичане сообщили о нем СДЕКЕ, даже в ответ на формальный запрос, — это почти исключено. Вы же знаете — они между собой на ножах. Жорж Бидо у них в Лондоне был в январе; они и то отмолчались. Нет, конечно, для нашего дела англичанин подходит по всем статьям, кроме…

— Кроме?.. — перехватил Монклер.

— Кроме финансовой. Такие себя ценят дорого. Как у нас с деньгами, Рене?

Монклер развел руками.

— Да плоховато. Расходы, правда, уменьшились: после истории с Аргу все наши краснобаи перебрались из роскошных отелей в дешевенькие гостиницы, носа на люди не кажут и по телевидению не выступают. Но и приток средств минимальный, мы еле сводим концы с концами. Это ты верно сказал, что надо действовать, а не болтать, не то безденежье нас доконает; на одних возвышенных чувствах далеко не уедешь.

— Вот-вот, — мрачно подтвердил Роден. — Откуда-то надо раздобыть деньги. Только сперва не мешало бы знать, сколько нам потребуется на…

— То есть, — спрямил Кассон, — связаться с англичанином и выяснить, возьмется ли он за это дело и какую цену заломит.

— Именно так, возражений нет? — Роден перевел взгляд с одного на другого: оба покачали головами. Он посмотрел на часы. — Сейчас начало второго. Пойду позвоню в Лондон, там с ним свяжутся и пригласят сюда. Если он вылетит вечерним венским рейсом, то поспеет к ужину. Так или иначе, меня поставят в известность. Несколько упреждая события, я забронировал для вас два соседних номера; пусть уж Виктор охраняет нас всех вместе, а то, знаете, не ровен час.

— У тебя, видать, и без нас все было решено и подписано? — уязвленно осведомился Кассон.

Роден пожал плечами.

— Очень уж долго я провозился с этими розысками, и теперь не до церемоний. Давайте больше не терять времени.

Они поднялись; Роден послал Виктора в холл за ключами от 65-го и 66-го номеров и сказал Монклеру и Кассону:

— Звонить я буду с почтамта и Виктора заберу с собой. А вы пока запритесь-ка в одном номере: я постучу три, потом еще два раза.

Это был знакомый сигнал: «Фран-цуз-ский Ал-жир». Так — три и два коротких гудка, — бывало, сигналили машины на улицах Парижа в знак несогласия с деголлевской политикой.

— Да, кстати, — спохватился Роден, — оружие-то у вас есть?

Оружия у них не оказалось. Роден достал из секретера свой собственный увесистый девятимиллиметровый МАБ, щелкнул обоймой, дослал патрон в ствол и протянул его Монклеру.

— Эта пушка тебе не в новинку?

— Сойдет, — сказал тот, пряча пистолет в карман. Виктор проводил их в номер Монклера; когда он вернулся, Роден застегивал пальто.

— Пошли, капрал, время не ждет.

Сгущались сумерки, когда «Вэнгард» компании БЕА зашел на посадку в венском аэропорту Швехат. В хвостовом отсеке самолета у окна полулежал в кресле белокурый англичанин, глядя на проносящиеся посадочные огни. Он всегда с удовольствием следил, как они близятся, близятся — будто самолет вот-вот шаркнет колесами по траве на закраине летного поля. Лишь в последний миг исчезали тускло освещенная трава, номерные щитки и самые огни; простиралась черная гладь бетона, и шасси наконец касались ее. Ему нравилось, до чего точно приземляются самолеты. Он вообще любил точность.

В соседнем кресле сидел молодой француз из Французского туристического агентства на Пиккадилли — и опасливо поглядывал на спутника. Француза лихорадило с той минуты, как его позвали к телефону в обеденный перерыв. Почти год назад, проводя отпуск в Париже, он изъявил готовность помогать ОАС, но ему велели всего-навсего работать на прежнем месте и дожидаться письма или звонка с обращением «Дорогой Пьер» (его звали иначе) — и тут уж выполнять распоряжения немедленно и в точности. И вот наконец сегодня, 15 июня, это случилось.

Телефонистка сказала, что лично его вызывает Вена, и прибавила «из Австрии», чтобы он не подумал, будто это французский город Вьенна. Он недоуменно взял трубку, услышал: «Мой дорогой Пьер…» — и лишь через несколько секунд сообразил, что это условное обращение.

После обеда он отпросился с работы, сославшись на головную боль, отправился на Саут-Одли-стрит и позвонил в указанную квартиру. Отворивший ему англичанин ничуть не удивился, узнав, что его просят через три часа вылететь в Вену, а тут же упаковал дорожный саквояж, и они поехали на такси в аэропорт Хитроу. Посланец, краснея, признался, что у него почти нет с собой денег — только паспорт и чековая книжка, — и англичанин, достав пачку купюр, преспокойно заплатил за два билета до Вены и обратно.

С тех пор они и словом не обмолвились. Англичанин не спрашивал, куда ехать в Вене, с кем и чего ради встречаться, и слава богу, что не спрашивал, потому что молодой провожатый ничего этого не знал. Ему сказано было только позвонить перед вылетом из Хитроу в Вену, а в Швехате обратиться в справочное. И он был не в своей тарелке, а полнейшая безмятежность спутника почему-то вовсе не успокаивала его.

В центральном зале аэропорта он подошел к справочному, назвал свою фамилию миловидной австрийке, та повернулась, заглянула в ячейки для корреспонденции и подала ему желтенький листок, на котором было написано: «61.44.03, спросить Шульце». Он пошел было к телефонным кабинам, но англичанин тронул его за плечо и указал на окошечко с надписью «Wechsel».[8]

— Без мелочи не позвоните, — сказал он на своем чистейшем французском. — Даже у австрийцев за это принято платить.

Француз покраснел и шагнул к окошечку; спутник его расположился на мягком кожаном канапе у стены и закурил длинную английскую сигарету с фильтром. Провожатый с пригоршней мелочи в руке отправился звонить. Герр Шульце за несколько секунд распорядился коротко и деловито — и дал отбой.

Молодой француз вернулся к своему белокурому спутнику; тот поднял глаза.

— On у va?[9] — спросил он.

— On у va.

Француз скомкал и обронил листок с телефонным номером. Англичанин подобрал бумажный комочек, расправил его и поднес к пламени зажигалки. Листок вспыхнул и осыпался черными хлопьями; их растерла подошва элегантной замшевой туфли. Они молча вышли на привокзальную площадь и подозвали такси.

Ехали через центр, сверкающий огнями и запруженный машинами; и лишь через сорок минут такси остановилось у пансиона «Клейст».

— Мы расстаемся. Мне сказано высадить вас здесь и не задерживаться. А вы идите прямиком в 64-й номер, вас ждут.

Англичанин кивнул и вылез из машины. Водитель вопросительно обернулся к оставшемуся пассажиру. «Туда», — сказал тот и махнул рукой вперед. Такси умчалось; англичанин взглянул на готическую вязь уличной таблички, потом на латинский шрифт вывески пансиона, отбросил недокуренную сигарету и вошел в гостиницу.

Двери скрипнули, и дежурный, сидевший к ним спиной, повернулся, но англичанин и не подумал к нему подойти, а проследовал к лестнице. Дежурный хотел было поинтересоваться, кто ему нужен; посетитель наконец заметил его, как замечают прислугу, и уверенно бросил:

— Guten Abend.[10]

— Guten Abend, mein Herr,[11] — привычно ответил дежурный, и не успел он договорить, как блондин-посетитель был уже на лестнице, неторопливо поднимался, шагая через ступеньку. На втором этаже он заглянул в коридор: в дальнем его конце виднелась табличка с номером 68. Он рассчитал, где должен быть 64-й; других табличек не было видно. Справа, футах в двадцати, через два дверных проема. А по левую сторону коридора имелась ниша, скрытая красной плюшевой занавесью, которая свисала с дешевого медного карниза.

Нишу он внимательно оглядел — и внизу, под занавесью, не достигавшей пола дюйма на четыре, заметил носок черной туфли. Он повернулся и спустился в холл. На этот раз дежурный был начеку, но едва он успел раскрыть рот, как англичанин повелительно сказал:

— Будьте добры, дайте мне номер 64.

Дежурный взглянул на него — и повиновался: поколдовал над коммутатором и протянул ему трубку.

— Если через пятнадцать секунд ваш болван не уберется из ниши, я уезжаю, — проговорил тот, положил трубку и двинулся к лестнице.

Ступив в коридор второго этажа, он увидел, что дверь 64-го номера отворилась. Оттуда вышел Роден, бросил взгляд на англичанина и негромко позвал: «Виктор!» Из ниши появился великан-телохранитель: он поглядел на полковника и на незнакомца.

— Все в порядке, — сказал Роден. — Мы его ждем.

Ковальский нахмурился. Англичанин пошел по коридору.

Роден пригласил его в номер, который теперь напоминал вербовочный пункт. Секретер превратился в председательский стол; к нему был приставлен стул с прямой спинкой. Другого в номере не было, другие принесли и поставили с боков Монклер и Кассон. Они сидели на принесенных стульях и разглядывали белокурого гостя. А он, видя, что сесть перед столом некуда, выдвинул кресло и, пока Роден отдавал распоряжения Ковальскому и запирал дверь, устроился в нем как нельзя более уютно, оглядывая в свою очередь Кассона и Монклера. Наконец Роден прошел на председательское место.

Он тоже посмотрел на лондонского гостя и остался доволен, а полковник в людях разбирался. Шести с лишним футов ростом, разменял четвертый десяток, худощавый, атлетическое сложение. Выглядит прекрасно, загорелое лицо с правильными чертами; правильными и неприметными. Руки спокойно лежат на подлокотниках — выдержки ему, видно, не занимать. Вот только глаза… Роден видывал и жалкие, сырые гляделки хлюпиков, и тусклые, опасные глазные провалы одержимых, и суровые глаза солдат. Эти глаза глядели прямо и открыто; они были сероватые, словно застланные морозной утренней дымкой. Роден не сразу заметил, что выражения в них нет, что они служат мглистой завесой работы мысли, и ему стало не по себе. Человек порядка и дисциплины, он терпеть не мог неуловимого, а стало быть, и неподконтрольного.

— Кто вы такой — нам известно, — в упор начал он. — Представимся же и мы. Я — полковник Марк Роден…

— Знаю, — прервал его англичанин, — начальник оперативного отдела ОАС. А это — майор Рене Монклер, казначей, и господин Андре Кассон, руководитель французского подполья. — Он обмерил обоих взглядом и достал сигареты.

— Откуда же вы это знаете? — поинтересовался Кассон, пока тот прикуривал. Англичанин откинулся в кресле и выпустил изо рта длинную струйку дыма.

— Господа, будем играть в открытую. Я знаю, кто вы такие, вы знаете, кто я. Занятия у нас с вами необычные, хотя и похожие. Но за каждым вашим шагом следят, а я — вольная птица. У меня побуждения корыстные, у вас — идейные. Однако же и вы, и я — специалисты своего дела, так что давайте без околичностей. Вы наводили обо мне справки: немудрено, что это до меня дошло. Естественно, я полюбопытствовал, кто это мною интересуется. Может, мне хотят за что-то отомстить, а может, что-то предложить: разница существенная. Я выяснил, что справки наводит ваша организация, и просидел два дня в Британском музее за подшивками фрацузских газет. И когда нынче явился ваш птенец-посыльный, это меня ничуть не удивило. Bon.[12] Я, стало быть, знаю, что вы за люди, чем занимаетесь; вопрос в том, чем я вам могу служить?

Молчание затянулось. Кассон и Монклер выжидательно поглядывали на Родена. Полковник парашютно-десантных войск глядел на наемного убийцу, тот не отводил глаз. На своем веку Роден навидался головорезов, и ему было ясно, что этот подойдет. От Монклера и Кассона больше ничего, собственно говоря, не требовалось.

— Вы уже составили себе представление о нашей организации, и я не стану вам о ней рассказывать. Действуем мы, как вы верно заметили, из идейных побуждений. Мы считаем, что Францией правит диктатор — позор и бесчестье нашей страны, что его смерть и последующее падение его режима — необходимый залог национального возрождения. Из шести организованных нами покушений на него три были раскрыты на предварительной стадии, одно выдано накануне решающего дня, два не удались.

Мы предполагаем — пока лишь предполагаем — прибегнуть к услугам опытного специалиста, но деньги на ветер бросать не хотим. Первым делом желательно знать, стоит ли игра свеч.

Роден нарочито тянул: он знал ответ на этот вопрос. В непроницаемых серых глазах мелькнуло подобие выражения.

— Нет на свете человека, заговоренного от пули убийцы, — сказал англичанин. — Де Голль появляется на люди очень часто, и, конечно же, убить его возможно, но вот скрыться после этого шансов мало. Так что вернее всего поручить убийство ненавистного диктатора фанатику, который не пощадит себя. Примечательно, — добавил он не без ехидства, — что среди ваших борцов за идею такого фанатика не нашлось. Оба состоявшихся покушения провалились в конечном счете оттого, что в нужный момент кто-то не стал жертвовать жизнью.

— Немало французских патриотов готовы хоть сейчас… — пылко начал Кассон, но Роден сделал ему знак замолчать, а англичанин даже не взглянул в его сторону.

— В чем же тогда преимущество профессионала? — полюбопытствовал Роден.

— Профессионал действует хладнокровно, без воодушевления и, по всей вероятности, избегнет элементарных ошибок. За отсутствием идейных побуждений он не станет в последнюю минуту колебаться из-за того, что, положим, при взрыве погибнут случайные люди; как специалист в своем деле, он предусмотрит все до мелочей. Успех тоже предусмотрен и более вероятен, чем у других; однако профессионал и пальцем не шевельнет, пока не продумает, как ему спастись после этого успеха.

— И как по-вашему, с точки зрения профессионала, можно ли убить Великого Могола и спастись самому?

Несколько минут англичанин молча курил, задумчиво глядя в окно.

В принципе — да, — ответил он наконец. — В принципе это всегда возможно, если все толком продумать заранее. Но это случай чрезвычайно трудный, вне всякого сравнения.

— Почему же вне сравнения? — спросил Монклер,

— Да потому что охрана де Голля начеку и ждет покушения ежедневно. Все главы государств состоят под охраной, но если на них не покушаются, то с годами охрана становится проформой, нудным обрядом; охраняют спустя рукава. И когда вдруг раздастся смертельный выстрел, начинается суматоха, благоприятная для убийцы. А де Голля охраняют зорко и бдительно, и если смертельный выстрел все-таки раздастся, то никакой суматохи не будет, тут же кинутся за убийцей. Да, задача эта в принципе выполнимая, но очень и очень трудная, труднее всякой другой. Вы успели здорово напортить дело, господа,

— Но если мы все-таки поручим это дело профессионалу… — начал Роден.

— Вам ничего другого не остается, — спокойно заметил англичанин.

— Почему же это? У нас найдется немало готовых на подвиг патриотов.

— Ну да, у вас найдутся Ватен и Кюрютше, — согласился белокурый англичанин. — Сыщется, пожалуй, и новый Дегельдр, а то и Бастьен-Тири. Но вряд ли ваша троица пригласила меня сюда, чтобы порассуждать о политических убийствах или похвастаться, что у вас есть кому пальнуть в президента. Вызвали вы меня, с большим запозданием сообразив, что в вашей организации полным-полно вражеских агентов, мгновенно выведывающих все ваши замыслы; вызвали потому, что всех ваших людей знает в лицо каждый французский полицейский. Стало быть, вам нужен человек со стороны. Это верно: только такой вам и годится. Осталось найти исполнителя и определить цену. Господа, вы, кажется, на меня уже насмотрелись.

Роден покосился на Монклера и поднял бровь. Монклер кивнул, за ним и Кассон. Англичанин безучастно смотрел в окно.

— Возьметесь ли вы убить де Голля? — негромко спросил Роден, и, казалось, вопрос его повис в воздухе, заполняя комнату. Англичанин перевел на него взгляд; глаза у него по-прежнему были пустые.

— Возьмусь, но это вам обойдется недешево.

— Сколько? — спросил Монклер.

— Прошу учесть, что после этого я навсегда выйду из игры. Поймать меня, положим, не поймают, но почти наверняка засекут. Поэтому надо заработать на всю оставшуюся жизнь, надо уберечься от мщения голлистов…

— Когда мы придем к власти, — сказал Кассон, — дело не станет за…

— Деньги на бочку, — сказал англичанин. — Половину вперед.

— Сколько? — спросил Роден.

— Полмиллиона.

Роден взглянул на Монклера, тот поморщился.

— Полмиллиона новых франков — сумма огромная…

— Долларов, — сказал англичанин.

— Как долларов? — крикнул Монклер, вскочив со стула. — Вы что, с ума сошли?

— Ничуть, — твердо сказал англичанин. — Цена не завышена, и я ее стою.

— Не все ценят себя так дорого, — язвительно заметил Кассон.

— Не все, — равнодушно согласился белокурый. — Наймите кого-нибудь подешевле, но не взыщите, если он сбежит с задатком или отделается объяснениями, почему никак нельзя было действовать. Услуги лучшего специалиста стоят дорого — в данном случае полмиллиона долларов. Вы же, кажется, собираетесь заполучить Францию? Дешево же вы ее цените!..

Тут наконец вмешался Роден.

— Touche.[13] Дело в том, что такой суммы наличными у нас нет.

— Это мне известно, — сказал англичанин. — Но если вам действительно надо, чтобы дело было сделано, то деньги вы достанете. Я тут лицо не слишком заинтересованное: последний раз я заработал столько, что на два-три года хватит. Однако же и правда не худо бы разом обеспечить себя до конца дней и удалиться на покой. Ради этого я готов буквально поставить жизнь на карту. В вашей игре ставка — Франция, но рисковать деньгами вы не хотите. В таком случае я откланиваюсь. Если вам не под силу раздобыть столько денег — что ж, устраивайте заговоры, а правительство будет их заблаговременно ликвидировать.

Он привстал из кресла и раздавил окурок в пепельнице, Роден также поднялся.

— Сядьте. Деньги мы достанем.

Оба уселись по-прежнему.

— Положим, — сказал англичанин, — но я вам поставлю свои условия.

— Какие же?

— Посторонний нужен вам главным образам потому, что вы насквозь просвечены. Сколько ваших осведомлены о вашем решении; надеюсь, не о моей кандидатуре?

— Только присутствующие. Мне это пришло на ум в тот день, когда был казнен Бастьен-Тири. Розыски я вел один. Нет, больше никто ни о чем не знает.

— Вот пусть и не узнают, — сказал англичанин. — Уничтожьте записи, отчеты и досье. Вся информация пусть хранится у вас в головах, причем, памятуя о печальной участи Аргу, я считаю себя вправе немедля ретироваться, если кого-нибудь из вас сцапают. Поэтому лучше бы вам до поры до времени укрыться понадежнее, под хорошей охраной. Согласны?

— D'accord.[14] Другие условия?

— Планировать операцию буду я сам и в свои планы вас посвящать не намерен. Сейчас мы расстанемся, и я исчезну с ваших горизонтов. У вас есть мой лондонский телефон и адрес, но через день-другой меня там не будет.

Не пробуйте использовать этот канал связи — разве что в самом крайнем случае. Вообще же никаких контактов между нами не предвидится. Я оставлю вам номер моего счета в швейцарском банке. Когда они подтвердят перевод двухсот пятидесяти тысяч долларов, я начну действовать, если к тому времени закончу приготовления. Торопить меня не надо, вмешиваться в мои планы — тем более. Договорились?

— D'accord. Но у нас есть свои люди в правительственных кругах, высокопоставленные лица. Они могли бы поставлять вам ценные сведения.

Англичанин чуть призадумался.

— Пожалуй. Когда вы отладите это дело, вышлете мне по почте в закрытом конверте телефонный номер, лучше — парижский, чтобы я мог позвонить напрямую из любого места во Франции. Мое местонахождение будет оставаться в тайне; звонить буду я, а мне будут сообщать новости насчет охраны президента. Но и связному не надо знать, зачем я во Франции. Скажите ему, что я выполняю ваше поручение, а он обязан мне помогать. Чем меньше он будет знать, тем лучше: пусть служит передаточной инстанцией, и не более того. И нужны мне только секретные сведения, а не газетные сенсации. Договорились?

— Хорошо. Вы, значит, не нуждаетесь ни в помощниках, ни в убежищах?. Что ж, как вам угодно. Но подложные документы вам понадобятся? У нас есть два прекрасных специалиста по этой части.

— Спасибо, об этом я сам позабочусь.

— Во Франции у нас разветвленная конспиративная организация, — сказал Кассон. — Созданная с учетом опыта Сопротивления. Вы можете рассчитывать на ее всестороннюю помощь.

— Спасибо, не надо. Предпочитаю обходиться без всякой посторонней помощи. Полнейшая самостоятельность — мое лучшее оружие.

— Но если что-нибудь сорвется, и вы будете вынуждены…

— Ничего не сорвется, если вы мне ничего не сорвете. А с вашей организацией, господин Кассон, я не хочу иметь дела потому же, почему вы имеете дело со мной, — потому что она кишит осведомителями.

Кассон с трудом сдержался. Монклер хмуро уставился в окно: шутка ли, полмиллиона долларов! Откуда их взять? Роден задумчиво разглядывал англичанина.

— Спокойно, Андре. Господин предпочитает действовать в одиночку — значит, так ему сподручнее. В конце концов, не затем мы ему платим полмиллиона долларов, чтобы водить его на помочах, как наших молодцов.

— Хотел бы я все-таки знать, где мы раздобудем такую уйму денег, — пробурчал Монклер.

— Ограбьте десяток-другой банков, — небрежно посоветовал англичанин.

— Ладно, это наша проблема, — сказал Роден. — Еще какие-нибудь вопросы?

— Где гарантии, что вы не исчезнете с четвертью миллиона? — спросил Кассон.

— Я сказал вам, господа, — я хочу удалиться от дел. А если за мной будет охотиться целая армия бывших десантников, то на одну охрану никаких денег не хватит. Четверть миллиона растают как дым.

— Ну, а у вас, — настаивал Кассон, — какие у вас гарантии, что мы не откажемся выплатить вам по исполнении вторую половину?

— Да те же самые, — заявил англичанин. — В этом случае охотником буду я, а дичью — вы, господа. Но это, надеюсь, маловероятно?

— Так, если больше вопросов нет, — вмешался Роден, — то не будем задерживать нашего гостя. Ах, да… вот еще что. Нужна кличка. Раз уж не будет фамилии, то хоть кличка нужна. Может, сами предложите?

Англичанин немного подумал.

— Кстати, об охоте: Шакал не подойдет?

Роден кивнул.

— Очень даже подойдет. Мне — так просто нравится.

Он проводил англичанина к дверям и выпустил его в коридор. Из ниши появился Виктор и приблизился к ним. Роден улыбнулся — первый раз за вечер — и протянул убийце руку.

— Все будет сделано, как мы условились; спокойно принимайтесь за дело, не надо терять времени. Всего наилучшего. Bonsoir, monsieur Chacal.[15]

Белокурый англичанин неспешно удалился; Ковальский злобно посмотрел ему вслед. Ночь он провел в аэропортовской гостинице и вылетел в Лондон первым утренним рейсом.

А в номере пансиона «Клейст» кое-как сдерживавшиеся с девяти вечера до полуночи Кассон с Монклером обрушили на Родена град вопросов и упреков.

— Ну, откуда, откуда мы возьмем полмиллиона долларов? — повторял Монклер.

— Почему бы не ограбить десяток-другой банков, как советует Шакал? — отозвался Роден.

— Не нравится мне этот тип, — заметил Кассон. — Все сам да сам, помощники ему, видите ли, не нужны. Опасный субъект! В случае чего с ним никакого сладу не будет.

— Ну вот что, хватит, — заключил Роден. — Мы сообща продумали замысел, приняли соответствующие решения и нашли человека, готового и способного убить президента Франции за хорошую плату. Скажу вам так, если это вообще выполнимо, то он это сделает, я эту породу знаю. Словом, карты сданы: мы ходим в свою очередь, он пойдет в свою.