"Прощай, Коламбус" - читать интересную книгу автора (Рот Филип)

4

В следующие полторы недели в моей жизни было только два человека: Бренда и темнокожий пацан, который любил Гогена. Каждое утро он приходил к библиотеке задолго до открытия и ждал; иногда усаживался верхом на льва, иногда залезал ему под пузо, а порой просто стоял рядышком и швырял камнями в бетонную львиную гриву. Дождавшись открытия, он входил в библиотеку, шлепал по вестибюлю, пока Отто не заставлял его идти на цыпочках, и, наконец, карабкался вверх по мраморной лестнице, ведущей на Таити. Он не всегда задерживался до перерыва, но в один из знойных дней пацан вошел утром в библиотеку сразу следом за мной и ушел оттуда лишь поздним вечером — после меня. На следующее утро он не объявился, зато, словно на замену, пришел очень старый человек — белокожий, с испещренными кровеносными сосудами отвислыми щеками и носом.

— Будьте добры, где у вас находятся книги по искусству? — спросил он.

— В третьей секции.

Через пару минут старик вернулся оттуда с большой книгой в коричневом переплете. Положив альбом на стол, он выудил из бумажника, в котором, как я заметил, не было ни одной купюры, свой читательский билет, и стал ждать, когда я поставлю штамп.

— Вы хотите взять книгу на дом? — спросил я. Он улыбнулся.

Я сунул читательский билет с металлической полосой в машинку, но штамп ставить не стал.

— Обождите минутку, — попросил я старика, вытащил из-под стойки блокнот и пролистнул несколько страниц, расчерченных для игры в «морской бой» и в «крестики- нолики». Я играл в них сам с собой целую неделю. — Извините, но книга уже заказана.

— Простите?

— Книга уже заказана. Звонил один из читателей и попросил, чтобы мы отложили ее для него. Оставьте, пожалуйста, свой адрес, и я извещу вас открыткой сразу же, как освободится книга...

Таким образом мне удалось, не особо краснея, вернуть альбом на полку, и когда чуть позже негритенок все-таки появился, он нашел ее на том самом месте, где оставлял накануне.

Что касается Бренды, то мы встречались с ней каждый вечер. В те дни, когда по телевизору не показывали футбольных матчей, и, следовательно, мистер Патимкин не торчал перед экраном допоздна, мы с Брендой занимались любовью в присутствии выключенного телевизора. Исключение составляли лишь те вечера, когда миссис Патимкин отправлялась играть в карты, ибо угадать момент ее возвращения домой было невозможно. В один из хмурых, облачных дней Бренда взяла меня с собой поплавать в клубном бассейне. Мы были с ней совершенно одни, и мне казалось, что все эти скамейки, кабинки, лампы, прыжковые вышки и даже вода созданы исключительно для нашего с Брендой удовольствия. Бренда была в синем купальнике, который в лучах прожекторов казался лиловым, а под водой становился то зеленым, то черным. Вечер был поздний, со стороны поля для гольфа потянуло свежим ветерком, и мы с Брендой, сдвинув два шезлонга, укутались одним большущим полотенцем, не обращая внимания на бармена, который со значением расхаживал вдоль стеклянной витрины своего заведения. В конце концов свет в баре таки погас, а затем вдруг разом вырубились все прожекторы. Наверное, в наступившей темноте у меня учащенно забилось сердце или приключилось еще что-нибудь — потому что Бренда сразу же почувствовала мое беспокойство.

Не успел я подумать: «Пора сматываться», как она, прочитав мои мысли, сказала:

— Все нормально. Не нервничай.

Ночь была темная, беззвездная, и я лишь некоторое время спустя вновь стал различать очертания вышек и соображать, где начинаются ряды скамеек на противоположной стороне бассейна.

Я хотел стянуть с Бренды купальник, но она заупрямилась. Отодвинувшись от меня, она впервые за две недели нашего знакомства проявила любопытство по отношению ко мне:

— А где твои родители? — спросила Бренда.

— В Тусоне. А что?

— Меня мама спрашивала.

Я уже мог различать в темноте белое кресло, на котором обычно восседал спасатель.

— Что они там делают? — продолжала спрашивать Бренда. — Почему ты не с ними?

— Я уже не ребенок, Бренда, — ответил я резче, чем хотел. — Мне вовсе не обязательно находиться рядом с родителями.

— Но ты же живешь у тети с дядей, разве нет?

— Они мне не родители.

— Они лучше твоих родителей?

— Нет. Хуже. Я не знаю, почему я живу у них.

— Почему?

— Почему я не знаю?!

— Почему ты живешь у них, — объяснила Бренда. — Этому ведь есть объяснение?

— Из-за работы, наверное. От них очень удобно добираться на работу... И потом, так дешевле... Родители довольны. И тетка у меня на самом деле мировая... Послушай, неужели мне в самом деле нужно объяснять твоей матери, почему я живу там, где живу?

При чем тут мама? Я сама хочу это знать. Мне было интересно, почему ты не живешь с родителями, только и всего.

— Тебе не холодно? — спросил я.

— Нет.

— Хочешь, отвезу тебя домой?

— Нет. Если, конечно, тебе самому не хочется. Ты себя плохо чувствуешь, Нейл?

— Я чувствую себя прекрасно, — и, чтобы дать ей понять, что я все тот же, притянул Бренду к себе, хотя был не в настроении.

— Нейл...

— Что?

— А как насчет библиотеки?

— Так... А кого это интересует?

Бренда рассмеялась:

— Папу.

— И тебя?

Она помолчала, прежде чем ответить:

— Да.

— А что именно вас интересует? Нравится ли мне там работать? Да. В свое время я торговал обувью. В библиотеке мне нравится больше. После армии меня пытались пристроить в компанию дяди Аарона — это отец Дорис — торговать недвижимостью. Я продержался там пару месяцев. В библиотеке лучше, чем в заведении дяди Аарона...

— А почему ты пошел работать именно в библиотеку?

— Я подрабатывал там, когда учился в колледже. Ну, я ушел от дяди Аарона и... Я не знаю...

— А что ты изучал в колледже?

— В Ньюаркском колледже университета Рутгерс я специализировался по философии. Мне двадцать три года. Я...

— Ну почему ты снова вредничаешь?

— Разве?

— Да.

Я не стал извиняться.

— Ты собираешься сделать карьеру в библиотечном деле? Какие у тебя планы на будущее? — спросила она.

— Брен, я вообще никогда ничего не планирую. За последние три года я не строил никаких планов. Или, по крайней мере, за все то время, что прошло после моей демобилизации. В армии я планировал самоволки — на субботу и воскресенье. Я... я не из тех, кто все планирует, — выпалив внезапно столько правды о себе, я понял, что не надо было смазывать тираду последней лживой фразой. Поэтому я добавил: — Я люблю жить в свое удовольствие. У меня все эти планы в печенках сидят...

— А у меня в поджелудочной железе.

— Я...

— Но Бренда своим поцелуем прервала, наконец, эту абсурдную игру; она хотела поговорить серьезно:

— Ты меня любишь, Нейл?

Я не ответил

—Я буду спать с тобой вне зависимости от того, что ты ответишь — так что можешь сказать мне правду, — сказала Бренда.

— По-моему, это было непродуманное заявление.

— Ой, не будь ханжой, пожалуйста! — сказала она.

— Я имел в виду, что ты совершила необдуманный поступок, заявляя такое в мой адрес.

— Я тебя не понимаю, — сказала Бренда. И она действительно меня не поняла. Она не поняла, что причинила мне боль своей фразой. А я, как водится, простил Бренде ее тупость и малодушно увернулся от ответа, когда она спросила: — Ты сам-то понял, что сказал?

— Нет.

— А я хотела бы, чтобы ты это понимал.

— Так как насчет библиотеки? — решил я переменить тему.

— Что насчет библиотеки? — переспросила Бренда.

Неужели это очередное проявление глупости? «Наверное, нет», — подумал я. И оказался прав, потому что Бренда сказала:

— Если ты меня полюбишь, то все остальное перестанет меня волновать.

— А-а... Ну, тогда я тебя, конечно, полюблю, — улыбнулся я.

— Я это знаю, — сказала Бренда. — Давай ты нырнешь, а я буду ждать тебя здесь с закрытыми глазами. А потом ты вынырнешь незаметно и обдашь меня брызгами, ладно? Давай!

— Я смотрю, ты любишь позабавиться...

— Ну, ныряй же! Я закрою глаза.

Я подошел к краю бассейна и нырнул. Вода в нем оказалась холоднее, чем я ожидал, и пока я слепо погружался в черноту, мною вдруг овладела паника. Вынырнув, я поплыл к дальнему концу бассейна, развернулся и уже хотел плыть обратно, но почему-то решил, что пока я достигну противоположного края бассейна, Бренда сбежит, оставив меня одного в этом треклятом месте. Я свернул к бортику, подтянулся, вылез из воды и побежал к скамейкам. Бренда была на месте. Я поцеловал ее.

— Боже, — вздрогнула она. — Как ты быстро!

— Ага, я знаю.

— Теперь моя очередь, — сказала Бренда, вставая. Секунду спустя послышался тихий всплеск, а потом повисла тишина. Надолго.

— Брен! — осторожно окликнул я. — С тобой все в порядке?

Но она не ответила.

Я нашарил на соседнем шезлонге ее очки, взял их в руки и крикнул снова: — Бренда! Тишина.

— Бренда?..

— Это нечестно! Мы не договаривались окликать друг друга! — обрушила она на меня целый ливень брызг, возникнув из ниоткуда. — Теперь твоя очередь.

На сей раз я оставался под водой, сколько мог — так что у меня чуть не разорвались легкие, когда я наконец вынырнул. Запрокинув голову, я стал хватать ртом воздух и увидел над собой низко нависшие облака. Они давили на меня, пытаясь утопить, и я лихорадочно поплыл к бортику, пытаясь высвободиться из-под этого жуткого пресса. Я хотел на берег, к Бренде, потому что мне снова почудилось — хотя причин для беспокойства не было, не так ли? — что, если я еще немного задержусь в воде, то Бренда может исчезнуть. Я пожалел, что не взял с собой ее очки: тогда Бренде поневоле пришлось бы дожидаться меня, чтобы я отвез ее домой. Я понимаю, что мысли мои были совершенно сумасшедшие, но в кромешной тьме они отнюдь не казались неуместными. О, как мне хотелось окликнуть ее, но я знал, что она не ответит — и я заставил себя проплыть из конца в конец бассейна в третий раз, в четвертый... На середине пятого круга мною вновь овладели жуткие предчувствия, мне вдруг показалось, что сейчас исчезну я сам, — поэтому, выбравшись наконец из воды, я обнял Бренду крепче, чем ожидали мы оба.

— Ну, хватит... Пусти меня, — засмеялась Бренда. — Моя очередь...

— Но, Бренда...

Но Бренда уже нырнула. Мне показалось, что на этот раз она не вынырнет никогда. Усевшись в шезлонге, я попытался отвлечься от страшных мыслей и стал ждать, когда же из девятой лунки на поле для гольфа вновь вынырнет на небосклон солнце; я молился, чтобы оно взошло, осветило мир и вернуло мне душевный покой. И когда Бренда наконец вышла из воды, я никуда ее больше не отпускал. Я обнял ее, холодная влага пробралась через поры моей кожи, и меня бросило в дрожь.

— Хватит, Бренда. Пожалуйста, хватит игр, — попросил я и прижал к себе с такой силой, что чуть не врос в нее. — Я люблю тебя, — сказал я. — Люблю.

Летние дни шли своей чередой. Мы встречались с Брендой каждый вечер: ходили плавать, гуляли, ездили на машине в горы, забираясь так далеко, что возвращались назад уже в предрассветном тумане, струившемся с крон деревьев. Я крепче сжимал руль, а Бренда, надев очки, следила за разделительной полосой на дороге. А еще мы объедались — через несколько дней после того, как я обнаружил в подвале у Патимкин холодильник, в котором хранились фрукты, Бренда сама стала водить меня туда. Мы наполняли большие суповые тарелки черешней, нарезали на большом блюде дыню, потом потихоньку выползали из подвала через черный ход и устраивались под деревом на лужайке, освещенной лишь слабым мерцанием телеэкрана из комнаты, окна которой как раз выходили на задний двор. Тишину нарушал только звук выплевываемых косточек.

Вот было бы здорово, если бы они пустили корни, и к утру здесь уже стояли бы черешневые деревья и росли дыни, правда? — мечтала Бренда.

— Милая, если они пустят корни в этом дворе, то из них вырастут холодильники — желательно фирмы «Вестингауз». Я не вредничаю, — поспешно добавлял я, и Бренда начинала смеяться.

А потом говорила, что хотела бы отведать слив-венгерок, и я исчезал в подвале, появляясь оттуда с суповой тарелкой, полной слив. Потом тарелка наполнялась абрикосами. Затем — персиками. А потом — следует это признать — мой нежный желудок не выдержал, и следующую ночь я, к своему огорчению, просидел на унитазе.

Еще мы ходили обедать в кафе, уплетая сандвичи с солониной, пиццу, поглощая пиво с креветками, мороженое и гамбургеры. Как-то раз мы пошли на вечеринку в клуб «Лайонз», и Бренда выиграла пепельницу с эмблемой «Лайонз», три раза подряд попав мячом в баскетбольную корзину. А когда из Милуоки вернулся Рон, то мы с Брендой время от времени ходили смотреть, как выступает в чемпионате полупрофессиональной летней баскетбольной лиги команда, в которой играл ее брат. На этих матчах я чувствовал себя не в своей тарелке, потому что Бренда всех игроков знала по именам. И хотя почти все они были тупыми остолопами, один из них, Лютер Феррари, являлся приятным исключением. Бренда встречалась с ним целый год, еще когда училась в школе. Лютер был ближайшим другом Рона, а мне его имя было знакомо, по статьям в «Ньюарк ньюс»: знаменитые братья Феррари блистали на спортивных площадках — причем каждый из них по крайней мере в двух видах спорта. Лютер называл Бренду «козликом» — это прозвище прилипло, как выяснилось, к Бренде в те времена, когда она завоевывала призы, лихо перескакивая через одноименный гимнастический снаряд. Феррари, подобно Рону, был чрезвычайно благовоспитанным молодым человеком — можно было подумать, что это прирожденное качество всех, чей рост был выше одного метра и девяноста сантиметров; он был исключительно вежлив по отношению ко мне и в высшей степени предупредителен по отношению к Бренде, так что я, в конце концов, стал игнорировать предложения сходить на очередной баскетбольный матч.

А однажды мы случайно выяснили, что в одиннадцать вечера кассир кинотеатра «Хиллтоп» уходит домой, а контролер удаляется в служебный кабинет, — и за остаток лета мы посмотрели окончания по меньшей мере пятнадцати картин. Возвращаясь из кинотеатра домой — домой к Бренде, естественно: я отвозил ее на машине, — мы пытались воссоздать по увиденным кадрам начало фильма. Нашим любимым окончанием фильма в то лето была последняя четверть картины «Мамуля и папуля Кэттл в городе», любимым фруктом — сливы-венгерки, а самыми дорогими, любимыми людьми — мы сами. Конечно, время от времени мы общались с друзьями Бренды, совсем редко — с моими приятелями, а в одну из августовских ночей мы даже сподобились отправиться в бар на Шестом шоссе вместе с Лорой Симпсон Столович и ее женихом, но вечер получился ужасным. Разговаривать с остальным миром нам с Брендой было не о чем, так что весь вечер мы с нею протанцевали, вдруг обнаружив, что за время нашего знакомства мы делаем это впервые. Приятель Лоры с важным видом потягивал виски с содовой, а Симп — Бренда уговаривала меня называть ее Столо, но я отказался, — Симп пила какую-то тепловатую смесь имбирного лимонада и газировки. Всякий раз, когда мы возвращались к столу, Симп говорила о «танцах», а ее жених о каком-то «фильме», — так что в конце концов Бренда не выдержала и спросила:

— Что за фильм-то?

И мы, уже не обращая внимания на Симп и ее жениха, протанцевали до самого закрытия бара. Потом мы поехали к Бренде, наполнили суповую тарелку черешней, уселись перед телевизором и наелись ягод. Потом мы занимались любовью на софе, и когда я пробирался по темной комнате в ванную, под моими босыми пятками хрустели черешневые косточки. Уже у себя дома, раздеваясь второй раз за вечер, я обнаружил на ногах красные пятна от ягод.

Как относились к нашему роману родители Бренды? Миссис Патимкин продолжала мне улыбаться, а мистер Патимкин по-прежнему был уверен в том, что я ем как птичка. Чтобы как-то угодить ему, я всякий раз, будучи приглашенным к обеду, съедал в два раза больше, чем хотел, но, похоже, составив мнение о моем аппетите в тот первый вечер, мистер Патимкин более этим себя не утруждал. Даже если бы я съел в десять раз больше и умер от обжорства, мистер Патимкин все равно считал бы, что я ем не как настоящий мужчина, а как воробышек. Похоже, никого не раздражало мое присутствие, хотя Джулия заметно охладела ко мне. Как бы там ни было — когда Бренда спросила у отца, как он отнесется к тому, чтобы в конце августа неделю своего отпуска я провел в их доме, — мистер Патимкин, подумав минутку, выбрал нужную клюшку, сделал выводящий удар, и, отвлекшись от гольфа, сказал, что не возражает. Когда же о решении главы компании была извещена миссис Патимкин, то ей не оставалось ничего другого, как одобрить решение супруга. Так, благодаря хитрости Бренды, меня пригласили погостить.

Утром в пятницу, в последний рабочий день перед отпуском, я принялся паковать свой чемодан. Тетя Глэдис, увидев меня, спросила, куда это я собрался. Я объяснил. Тетя ничего не сказала, но в ее покрасневших истеричных глазах я прочел благоговейный трепет — вот какой вес я приобрел с того памятного дня, когда она заявила мне по телефону: «Фанцы-шманцы»!

И на сколько дней ты уезжаешь? Мне это нужно знать, чтобы не покупать лишних продуктов. У меня полный холодильник молока, а ты уезжаешь! Оно же прокиснет! Весь холодильник провоняет...

— На неделю, — сказал я.

— На неделю? — переспросила тетя Глэдис. — Они сдали тебе комнату на неделю?

— Тетя Глэдис, они зарабатывают на жизнь другим способом.

— Подумаешь! Я зарабатываю, сдавая комнату внаем, и не стыжусь этого! Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы не попрошайничали на улице, — талдычила она, пока я укладывал в чемодан только что купленные бермуды, — ... и кузине твоей, Сьюзен, мы дадим высшее образование, лишь бы дядя Макс был здоров. Мы не можем отправить ее отдыхать, она не позволяет себе тратиться на обувь, хотя туфли ей нужны, и свитерами ее шкаф тоже не забит...

— Я же ничего не говорю, тетя Глэдис.

— Тебе что, не хватает здесь еды? Ты иногда столько оставляешь на тарелке, что мне стыдно показывать ее дяде Максу. Какого-нибудь ребенка из Европы можно было бы четыре раза покормить тем, что ты оставляешь на тарелке...

— Тетя Глэдис, — начал объяснять я, — здесь я обеспечен всем необходимым. Спасибо. Просто у меня отпуск. Разве я не заслужил отпуск?

Она прижалась ко мне, и я ощутил, как она дрожит.

— Я обещала твоей матери, что позабочусь о ее сыне. А ты хочешь сбежать от нас...

Я обнял тетю Глэдис и поцеловал ее в макушку:

— Не говори глупости, пожалуйста. Никуда я не сбегаю. Я просто уезжаю в отпуск — на неделю.

— Дай мне хотя бы номер их телефона. Не дай Бог, заболеешь...

— Хорошо.

— Они в Миллберне живут?

— В Шорт-Хиллз. Я оставлю тебе телефон.

— С каких это пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Они не настоящие евреи, поверь мне.

— Самые настоящие.

— Пока не увижу собственными глазами — не поверю! — Тетя Глэдис принялась утирать слезы подолом передника, но заметив, что я собираюсь застегнуть молнию на чемодане, перестала плакать: — Не закрывай пока чемодан. Я собрала тебе небольшой сверток — там фрукты. Возьмешь с собой.

— Хорошо, тетя Глэдис, — сказал я, и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила в мой чемодан.